Повести - Николай Омельченко

— Ха-ха-ха, робинзоны?! — расхохотался Генка. Он всегда смеялся в самые неподходящие моменты. Это у него могло случаться на уроках, на улице, в музее, в кинотеатре. Не раз ему за это доставалось. И сейчас ребята уставились на него сердито, с неприязнью.

— Да я вовсе и не потому смеюсь, что мы потерпели кораблекрушение, — поняв, что смех его пришелся, как и всегда, не к месту, стал поспешно оправдываться Генка, — а потому, что… — Он вдруг как-то коротко всхлипнул, и все вновь недовольно уставились на него; Генка всегда, перед тем как смеяться, вот так всхлыпывал. Но смеха не последовало, сдержался Генка и продолжал уже с нарочитой серьезностью, сняв ковбойку и выкручивая ее: — А потому, что Борька, только лишь отчалили мы, предлагал перекусить, он как чувствовал, что останемся без провизии. У Борьки все чувства через желудок, он, обжора, даже опасность чувствует своим тощим животом.

— Я не обжора, — сказал с обидой Борис, — а просто у меня всегда обостренное чувство к еде. Ем и почти никогда не наедаюсь. Обжоры — толстые, а я худой. Это у меня наследственное, от дедушки, он, как вам известно, в концлагере сидел. Несколько лет мучительно голодал. Вот и мне передалось это по генам, наследственное это у меня. Понял, дурносмех?

Борис, держа кеды в руках и говоря все это, даже сделал несколько шагов к Генке, угрожающе насупившись.

Видя, что ребята готовы поссориться, вмешался Роман.

— Хватит, хлопцы, — сказал он строго. — Не до пустых разговоров сейчас. Прежде чем решать, что нам делать дальше, надо высушиться, нужен жостер. Мои спички остались в рюкзаке. У кого-нибудь есть при себе?

— Есть. — Генка вынул смятый, мокрый коробок.

— Ну что ж, — вздохнул Роман, — вначале будем их сушить.

Он высыпал спички на ладонь, посмотрел на небо, оглянулся по сторонам, высматривая место, где бы лучше их подсушить, взошел на песчаный пригорок, подобрал несколько сухих широких листьев и стал осторожно раскладывать на них спички.

Мальчишки тем временем разделись и, оставшись в плавках, развешивали свои брюки и рубашки на невысоких прибрежных деревцах; девчонки пошли отжиматься в кустарник.

— Не заблудитесь! — бросил им вслед Генка.

— Ой, как здесь тепло, какой горячий песок и какое ласковое солнце! — донесся из кустов голос Наташи.

— А мне все равно очень холодно, — тихо сказала Зойка.

— Это оттого, что ты испугалась, вот и дрожишь до сих пор, — проговорила Наташа.

Конечно же, солнце уже было далеко не таким жарким, как это представлялось Наташе. Но все же его полуденные лучи еще заботливо согревали землю, песок, кусты, траву и деревья; это заботливое тепло хорошо ощущалось всем вокруг: сухо и приятно потрескивали опадающие листья, хлопотно булькала у берега река, успокаивающе шуршал песок под ногами у ребят, плавно, чуть-чуть поблескивая, плыли над головой, цеплялись за ветки и жухлую коричнево-красную траву на взгорке беззвучные прядки паутины.

— Да ей-богу же, совсем не холодно, Зойка, все это ты внушаешь себе, — вновь донесся из кустов Наташин голос, — да и вода теплая, она еще не успела остыть после лета. Ну, хочешь, я тебе докажу, окунусь снова и выйду, ни кусочка гусиной кожи у меня на теле не увидишь, ни одной пупырышки…

Роман, услышав это, хотел было прикрикнуть на нее, не делай мол глупостей, не воображай, вода ведь уже холодная, но не успел он и рта раскрыть, как увидел мелькнувший среди желто-красных кустов Наташин темно-зеленый купальник. И вот Наташа уже полетела с обрыва в воду. Вынырнула она далеко от берега, там, где освещенная солнцем река заманчиво и весело взблескивала мириадами крохотных зеркалец.

— Холоднокровная, — сказал мрачно Генка, — жаба.

— Сам ты жаба, — обхватив руками плечи, все еще стуча зубами, проговорила Зойка.

— Мировая пловчиха, у нее второй разряд, — вздохнув, сказал всем известное Борька. — А ведь тоже худая и длинная, как и я, а меня вот в секцию плаванья не взяли.

Роман неопределенно пожал плечами, наблюдая за Наташей. Она вначале плыла против течения быстрым «кролем», затем, сильно оттолкнувшись руками и ногами, «дельфином» выпрыгнула из воды, нырнула, крутясь, плыла на боку, словно юркое веретенышко, потом, дурачась, переворачивалась через голову, лежа на спине, сильно била ногами по воде, подняв перед собой руки, плыла корабликом, вновь ныряла, исчезала надолго под водой. И Роману казалось невероятным, как эта тонкая, хрупкая с виду девчонка могла быть такой сильной, такой смелой в воде. Он и раньше украдкой наблюдал за ней еще в те первые дни, когда только приехал в этот город и не был знаком с ней. Приходил на пляж и, сидя где-нибудь в сторонке или войдя в воду по пояс, боялся здесь на пляже знакомиться со сверстниками, чтобы те тут же не узнали вдруг, что он не умеет плавать. Нет, Роман не был трусом и, может быть, страшился лишь одного в жизни: чтобы никто из ребят школы, в которую он по приезде поступил, не узнал, что он не умеет плавать. А эта девчонка Наташа была для него сейчас настоящим кумиром, таким же, как он, боксер, был для ребят его класса.

— Ну что, мы так и будем смотреть этот балет на воде или все же чем-нибудь займемся полезным? — насмешливо покосился на Романа Генка, так насмешливо, словно отгадал мысли товарища.

— Так и будем, пока спички не подсохнут, — не заметив насмешки, ответил Роман.

Наташа вышла из воды, весело и стремительно подошла к Зойке, смеющаяся, вся в блестках брызг.

— Ну, — протянула она к ней руки, — гляди, ни одной пупырышки!

— И правда, — проведя пальцем по ее мокрому упругому плечу, восхищенно сказала Зойка.

— А ты уже согрелась?

— Еще нет. Значит, неправду говорят, что чем толще человек, тем он меньше мерзнет. — Зойка вновь обхватила руками свои круглые плечи и замотала головой. — Я ведь толще тебя, а все мерзну.

— Ну уж, толстая нашлась, — успокоила ее Наташа, — у тебя ни капельки жиру, просто кость широкая.

— Мы сейчас Зойку в костре согреем, на угольках, — сказал Борька.

Генка захохотал.

— Будешь смеяться, — сжав кулаки и выставив руки вперед, как боксер, двинулась на него Наташа, — искупаю!

— Ой, не надо! — дурачился Генка. — Ой, не подходи, умру от страха!

— Пошли собирать дрова, спички скоро подсохнув, — проговорил Роман.

— А ты все продолжаешь командовать, — ухмыльнулся Генка, — какой же ты теперь капитан без корабля?

— И без корабля капитан остается капитаном, — вмешалась Наташа. — Мы ведь Рому не переизбирали, хотя, может быть, и следовало бы. — Она насмешливо покосилась на Романа.

Он покраснел, но не почувствовал к Наташе ни особой вражды, ни даже обиды, лишь подумал о том, что он хотя и капитан, но в общем-то как-то незаметно командует здесь Наташа. А Генке он ответил сквозь зубы:

— А матроса Генку Коваля за непослушание и бунт следует повесить!

Генке, конечно же, очень понравилась роль строптивого матроса, бунтаря. Рванув на своей широкой груди несуществующий ворот рубашки, которая сохла рядом на низкорослой кривостволой ольхе, он выкрикнул, срываясь почти на визг:

— Стреляй, проклятый белопогонник!

— Это потом, — брезгливо скривился Роман, — а сейчас все же главное дрова. Айда! А ты, Зойка, чтоб притащила больше всех, скорее согреешься.

Все разбрелись по острову собирать сушняк.

Генка, кривляясь, подражая какому-то модерному танцу, притопывал короткими сильными ногами и напевал:

Мы отважные ребята,Наше имя октябрята.

— Воображает перед Зойкой, — сказал Борис Роману. У обвалившегося обрыва, прошитого серыми, как алюминиевая проволока, корнями, Борис углубился в кусты, крепко и терпко пахнувшие палой листвой, а Роман пошел вдоль берега, здесь можно было найти больше дров: сильное течение реки прибивало к берегу разную щепу и мелкие доски. Вскоре он насобирал их целую охапку да еще подобрал старое поломанное весло. Оно было мокрое и тяжелое. Роман шел вдоль берега и рассматривал весло, когда вновь заметил неподалеку какую-то длинную связку, застрявшую между прибрежных камней. Волны старательно раскачивали ее, как бы пытаясь снова вернуть в реку. Но Роман успел, подбежал быстро и тут только увидел, что это удочки, соскользнувшие с их лодки. Бросив на песок дрова, он поднял удочки, оглянулся. Отсюда, из-за обрыва, никто не мог видеть его. Роман положил удочки рядом с веслом и дровами, осторожно придерживаясь за прибрежные камни, колючие от прилипших к ним ракушек и осклизлые от водорослей, вошел по пояс в воду, присел, окунулся с головой раз, другой, отфыркался, выскочил из воды, подхватил свою добычу и побежал вдоль берега, крича:

— Поймал, поймал!

— Кого поймал? — вынырнула из-за кустов Наташа.

— Не кого, а что, не видишь разве? Удочки… Смотрю, плывут по самой середке реки, ух и течение же там, просто жуть, еле выплыл с ними.