Повести - Николай Омельченко

Раненые все время о чем-то спрашивали, что-то просили, и она не успевала войти в одну каюту, как из другой уже неслось:

— Сестра!

И Иришка спешила на зов. Когда небольшие окна кают посветлели от лунного сияния и пароход неслышно, едва ощутимо пошел в обратный рейс, девушке даже показалось, что уже наступило утро. И лишь некоторое время спустя, увидев в иллюминаторе яркую луну, она поняла, что до рассвета еще далеко. Один из раненых, лежавших на подвесной койке, попросил негромко:

— Доченька, закрой жалюзи, режет в глаза.

Едва она закрыла, другой, сидевший в углу каюты, сказал сердито:

— Печет, открой. Темно, как в могиле.

Иришка растерялась: кого из них слушаться? Взяла простынь, быстро привязала ее к тросикам, державшим подвесную койку, и эта нехитрая ширма закрыла от раненого окно. Затем Иришка быстро и неслышно открыла жалюзи. Прислушалась. Оба раненых успокоились. Но только она присела на порожке у двери, чтобы хоть немного отдохнуть, в соседней каюте снова раздалось:

— Сестра!

И так всю ночь.

Рассвет наступил незаметно. Вернее, это Иришка его не заметила. Когда все несколько успокоились, приумолкли, она снова уселась у двери и задремала. И почти в тот же момент кто-то остановился рядом, положив ей на голову теплую ладонь. Иришка вздрогнула, испуганно дернулась.

— Устала? — услышала она над собой Сашин голос и увидела, что в иллюминаторе каюты уже краснело большое восходящее солнце…

Иришка взяла Сашину руку, плотнее прижала ко лбу.

— Все спокойно? — спросил он.

— Да, — прошептала Иришка и хотела подняться, но поясница от переутомления так ныла, что встать она сама не смогла. Саша взял ее под мышки, поддержал.

Лицо у парня было черное от угля.

— Ты с вахты?

— Да, уже отстоял, подходим к Мозырю.

— Иди умойся, чумазый, — сказала Иришка.

— Негде…

— Как это «негде»?

— В душевой тоже раненые.

— А-а-а, — протянула Иришка и тут же шепотом прикрикнула: — Реки тебе мало! Смотри — сколько воды.

— Что, головой вниз? — тихо засмеялся он.

— Зачем же, пошли, — потащила его за руку.

У задней кормы стояло ведро с привязанной к нему мокрой веревкой. Серый обмылок, лежавший рядом на небольшом кусочке пемзы, тоже был влажный, слегка подернутый застывшей пеной. Значит, кто-то в это раннее утро уже здесь умывался.

Намотав конец веревки на руку, Иришка бросила ведро за борт, зачерпнула воды.

— Снимай тельняшку!

Вода вначале показалась обжигающе холодной. Саша подпрыгивал, фыркая и мотая головой. Потом стала почти теплой, хотя Боровой все еще по привычке покрякивал, шумно отряхивался. Брызги летели на Иришку, хлестко бились в палубные перильца, фонтаном взвивались над Сашей.

Иришка тихо смеялась. И еще кто-то рядом засмеялся. Она опустила ведро, Саша, не разгибаясь, глядел исподлобья. Перед ними стоял раненый, через плечо повязка, рука перебинтована. Щурил глаза от яркого утреннего солнца, улыбался.

Он сказал:

— Давай, давай, робя, не смущайся! Загляденье! Вот вышел полюбоваться ранним солнышком, речкою. Красива Припять ваша. Здешние?

— Нет, киевские мы, у нас Днепр, — ответил Саша, растираясь жестким полотенцем.

— И у нас Днепр, — сказал солдат.

— Земляки? — спросила Иришка.

И ей, и Саше было приятно, что раненый заговорил с ними так весело и запросто.

— Смоленский я, — ответил солдат. — Из деревни Клецевой Смоленской области, слыхали?

— Смоленск знаем, — сказал Саша, — древний город, известный.

— А деревню?

— Нет, — не очень охотно сознался Саша.

— Как же так? С Днепра, а не знаете. Валдайскую возвышенность слыхали?

— Да, — в один голос ответили осипенковцы.

— Так вот, в южной ее части и расположена наша деревенька. От нее-то и начинается Днепр. Маленький такой ручеек, бежит себе по лужайкам среди лесистых бережков. А потом уже от притока реки Жерди становится все шире и шире. Так что мы с вами вроде бы и земляки.

— Вы, наверное, учитель? — спросила Иришка.

— Почему так решила?

— Географию хорошо знаете…

— Свой край каждый и без науки знает. Не учитель я, лен выращивал. Почва у нас суглинистая, хорошо задерживает влагу, и климат прохладный. А лен это любит… И фамилия у меня землепашеская — Сохин. От слова «соха». Про такое орудие слыхали?

Иришка и Саша кивнули.

— Слыхать вы слыхали, а видеть вам ее не пришлось, ну и слава богу.

Сохин посмотрел на приближающийся город, подернутый утренней туманной дымкой, подкрашенной солнцем в нежно-розовый цвет, и сказал задумчиво:

— Хорошая жизнь перед войной настала. Сколько тракторов, комбайнов разных на наших полюшках гуляло, эх!..

Сохин отвернулся и стал глядеть на дебаркадер, у которого уже стояли крытые брезентом машины с темно-красными крестами на бортах.

Все впереди

Раненых переносили и переводили в машины. Неподалеку стояла толпа женщин, стариков, инвалидов на костылях, ребятишек. Кое-кто из женщин подходил ближе, надеясь найти родных или знакомых. Более решительные даже спрашивали у раненых, не знают ли они такого-то или такого, называли фамилии, полевую почту.

Иришка, слыша все это, думала о том, что не одна она, оказывается, разыскивала своего отца, что у многих отцы, мужья, сыновья пропали без вести. Проводив очередного раненого, Иришка возвращалась к трапу парохода. У кромки воды она увидела девочку в рваных сапогах, в латаной телогрейке. Девочке было лет десять. Ее большие синие глаза на очень худом лице смотрели на вереницы раненых с печалью и даже некоторым страхом. Заметив, что Иришка улыбнулась ей, девочка осмелела и, вероятно, приняв Иришку за санитарку, которая вместе с ранеными была на фронте, спросила:

— Тетя, а вы Семена Яковлевича Короткевича не знали там?

Иришка поняла, где это «там», подошла на минутку к девочке.

— Нет, не слышала, не знаю. Это твой папа?

— Да. Писем от него долго нет… Уходил на войну, обещался скоро вернуться.

— Вернется, вернется, девочка… Тебя как зовут?

— Оля.

Иришка машинально пошарила в карманах жакетика, хотелось что-нибудь найти там и угостить девочку. Но в кармане, кроме горстки семечек, ничего не нашлось. Она протянула их девочке.

— На вот, это из Киева…

— Спасибо, — сказала девочка и спросила: — А Киев тоже горел, как и наш Мозырь?

— Горел, Оля…

— А как же он такой большой и каменный, а горел?

— А вот так и горел, — молвила Иришка. — Жди, пана вернется.

И, не зная, что еще сказать девочке, побежала к сходням.

Перед новым рейсом Саша успел набежать на почту. Там его ожидало сразу два письма — от отца и матери. Счастливый, он вернулся на пароход, забился между ящиками на задней корме. Здесь никто не помешает читать, да и не хотелось, чтобы кто-нибудь был свидетелем его взволнованности, его радостного возбуждения.

Это были первые письма, которые он получил во время навигации. Мама слегка журила его за то, что он все же не послушался ее, не пошел в школу, а поступил работать. В письме было немало давно привычных, милых слов: «береги здоровье», «слушайся бабушку», и в том же роде, мама все еще считала его маленьким, таким, каким помнила перед уходом на фронт. О себе она писала немного и скупо. Все, мол, хорошо, все по-прежнему. Саша уже знал, что такое «все хорошо» у военного хирурга. Минувшие сутки, раненые, военврач Сай, не выходившая всю ночь из операционной… В маминой фронтовой жизни все это уже четвертый год.

Отцу перед уходом в плаванье Саша написал, что новостей у него особых нет и хоть мечта его сбылась — теперь он матрос, но рассказывать о себе ему нечего, еще ничего настоящего он не сделал, не совершил.

Отец по этому поводу отвечал: «Вот уже сколько, Саша, длится эта страшная, навязанная нам фашистами война, и нет сейчас ничего более славного, более священного, чем отдавать себя всего той, пусть даже маленькой, работе, которая помогает разгромить врага. Я рад, что ты повзрослел и в силу своих возможностей тоже трудишься на благо общей победы. И если ты еще не успел, по твоему выражению, сделать ничего особого, значительного — не беда. У тебя все еще впереди. А примером для тебя пусть служат героизм наших воинов, славный труд работников нашего тыла. Да тебе наверняка за примером далеко ходить не следует. Людей таких, я уверен, много рядом с тобой. Напиши мне о них, а я выздоравливаю, скоро снова уеду на фронт бить фашистов и обязательно напишу тебе о своих боевых товарищах».

Саша аккуратно сложил письма, спрятал их в карман.

На пароход уже сходились все, кто был на берегу. Саша смотрел на своих товарищей, идущих по трапу, шагающих по палубе, и думал о том, что почти о каждом из них может написать отцу. О Любине — душе команды, который с таким теплом и пониманием отнесся к нему, к Иришке, ко всем юным осипенковцам. О капитане Келихе, который, рассказывая про героический бой у Печковского моста, даже словом так и не обмолвился, как он, рискуя жизнью, спасал из огня матросов. О Чубаре, бывшем сапере. Несмотря на свои двадцать ранений, он сутками не покидает душное машинное отделение. О Валерии — человеке на вид неказистом, вовсе не похожем на боцмана, но еще мальчишкой совершившем подвиг. Об Иришке… Нет, о ней пока ничего не напишет. Ни отцу, ни матери не напишет. Есть ведь и у него свои тайны. О них даже самым близким не всегда расскажешь. Может быть, когда-нибудь и наступит такое время. Где-то там, впереди…