Доказательство человека. Роман в новеллах - Гончуков Арсений

Легкий ветер обдувал лицо, пахло жарой и пылью, на уходящей в бесконечность раскаленной дороге воздух поджаривался и дрожал словно желе. Мы стояли посреди бескрайней пустыни – ни заправки, ни встречки или попутки.

Мирон разложил бластер, щелкнул замок, перемигнули красно-синие индикаторы активации заряда. Мирон стоял у машины и как будто ждал чего-то. Я спокойно стояла рядом и молчала, мне не хотелось подливать масла в огонь, я слишком хорошо знала своего парня в таком состоянии.

– Ну и что… Если даже Народный Совет не примет сегодня эту глупость, этот закон, который предлагает выжившее из ума старичье… И что с того, Лен? – он повернулся и посмотрел на меня, опустив бластер дулом вниз, я разглядывала дорогу. – Мы же понимаем, что сама постановка вопроса унизительная… опасная… Зачем вообще они разворошили этот осиный улей?

Я молчала.

– Ты молчишь? – он продолжал смотреть на меня.

– Может, сядем? Зачем мы здесь? Что ты собрался… – начала я.

Он резко захлопнул дверь. Но снова в нерешительности замер. Я подумала, может быть, нам действительно поговорить об этом… законе? Я повернулась к Мирону. Горячий ветер коснулся моих щек и губ.

– А ты сам-то как думаешь, есть разница? Как ты для себя решаешь этот вопрос? – я сказала это неожиданно громко.

– А ты не знаешь? Как для себя решает этот вопрос твой парень? – он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.

Кажется, я заулыбалась в ответ, мне вдруг стало радостно, что он не начал кричать как обычно. Я подошла, зашла ему за спину и, не дотрагиваясь руками, прикоснувшись грудью к его лопаткам, положила подбородок ему на плечо.

– Может быть, ты передумал… Может, твое мнение изменилось… Не знаю, Мир. Люди меняются. Хотя мое мнение все то же. Мне кажется, ничего не получится до тех пор, пока мы не изживем ксенофобию и не сядем за стол переговоров…

– Ясно.

– Что тебе ясно, Мир?

– Позиция понятная.

– Ну да… Я не знаю, какая здесь другая может быть позиция. Ну правда! Уже двести лет как нет единого понятия Человека, нет и не будет уже никогда… Притом что и те и другие – люди…

Помолчали, Мирон усмехнулся:

– Здесь ты права. При этом одни то и дело ставят вопрос, кого считать людьми. Точнее, являются ли людьми те, вторые…

– Но как, как? – я вновь заговорила громко. – Как человек может доказать, что он человек?!

– А почему он должен это доказывать?

– Ох, это вечный спор, Мирон. Но все равно – как? Скажи мне…

– Значит, по-твоему, Совет России должен устанавливать критерии, по которым цифровые люди считаются людьми или не считаются… Так, выходит? Как Совет решит, так и будет? Решит он, что миллиарды живущих на серверах наших предков на самом деле никто, просто цифры, набор архивных данных, и что тогда? Всех отключить?

– Это невозможно, никто не позволит. И сервера просто так не отключишь.

– Сегодняшнее решение может стать первым шагом, – отрезал Мирон и пошел к обочине, а я осталась стоять и смотрела на его спину, на темные пятна под мышками на синей рубашке.

– Так что, есть у тебя версии, как оцифрованным доказать биологическим, что они полноценные люди? Ты считаешь сознание оцифрованных цельным и идентичным? У тебя есть предложения, как оцифрованные могут это доказать? – я говорила резко, раз уж мы вышли на этот разговор, тем более меня разозлило, что он не повернулся ко мне, не обнял, а просто взял и ушел.

Он остановился на краю дороги, поднял бластер, чтобы прицелиться, и продолжил, даже не обернувшись:

– Лен, я считаю, что требования доказательств человечности… Требования регулировать законы по оцифровке… Требования совершенствовать методы идентификации – все это…

– Попытки закрутить гайки, конечно же, да? – перебила его я, все более раздражаясь.

Мирон резко повернулся ко мне. Бластер он держал дулом вниз.

– Лен, – он посмотрел на меня, улыбнулся, и я знала, что он скажет дальше, – ну а как? Как? Лен! Люди не должны доказывать, что они люди. Никому. Никогда. Это, – его глаза сверкнули, он улыбнулся шире, – …это глупо. Нечестно. Унизительно. И дико неправильно, Лен! Не говоря уже о том, что невозможно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– То есть надо принять это как данность… – продолжила я.

– Ты рассуждаешь, как какой-нибудь депутат… – перебил было Мирон, но вдруг резко вскинул на меня бластер и начал палить куда-то вверх, прямо над моей головой, я еле успела отскочить.

Мирон подбил его двумя очередями. Длинной и короткой, контрольной. Я махнула ладонями в стороны, увеличила изображение, и рядом с нами, окутанный сероватым дымом, появился желтый шар подбитого смайла. Метров шесть в диаметре, с огромными глупыми глазами, он лежал на боку, краем широкой застывшей улыбки зарывшись в песок. Во лбу зияло несколько, в цепочку, черных дырок с неровными краями.

Мирон стоял довольный, еле успевая считать отлетающие от смайла толстые монетки, на которых золотыми цифрами значились «коины» – 50, 150, 200… Шестьсот бонусов за крупный смайл – неплохо для безлюдной пустыни. По всей видимости, «желтыш» закатился в эту глушь случайно.

Через несколько минут Мирон переключил нашу гоночную «Бугатти» на огромный серебристый «Хаммер» с удлиненной базой, и мы забрались в кабину. Мне нравилось гонять с ним по пустыне на крупной и мощной нормальной колесной тачке, без всяких там модных антигравитационных систем. Гонять и уже ни о чем не спорить. Больше всего я любила такие моменты – согласия и легкости на нашем маленьком, спрятанном от всего мира сервере.

14. Поток

Большая комната с низким потолком, слабый свет, углы и стены притоплены в темноте и неразличимы. В центре на потолке небольшое пятно, искрящееся, прозрачное, зелено-голубоватое, живое и подвижное. Оно состоит из жидкости, которая постепенно собирается в набухающую подрагивающую лужу, а когда переполняется, из нее вытягивается капля, падая наконец вниз, на темный пол. При этом, когда она отделяется, раздается легкое и тягучее «пиу-у», и в этом звуке слышится что-то чистое, детское.

Затишье – и вот жидкость вновь собирается на потолке, капля растет и вырастает размером с кулак, тяжелая и сверкающая, как бриллиант в яркой подсветке. Таинство повторяется и повторяется, капля наливается, тяжелеет и, на мгновение вытянув тонкую ножку, отрывается и летит вниз. Мерный ритм создает ощущение работы загадочного организма, появление «бриллиантов» завораживает, словно это хорошо подсвеченный, но все же интимный процесс рождения неведомого вещества.

Наблюдать можно бесконечно. Он смотрел. Правда, недолго – двадцать секунд, не больше, а потом резко врубал свет.

Саня был настолько крупный (и широкий, и высокий, и полный), что, когда он нависал грузным утесом над малюткой-ноутбуком, картина казалась комичной. Когда начинал печатать, из кулаков размером с боксерские перчатки быстро-быстро выскакивали толстые, отбивающие, словно дубинками, клавиатуру пальцы. Глядя на него, я неизменно поражался, насколько природа слепа и не разбирает, какому телу какой мозг дать. В крохотной головушке великана, которого в Средневековье посылали бы руками ломать крепостные стены, прятался мозг одного из лучших программистов страны – IT-элиты, которая работала на Высший Совет, но кому было позволено трудиться в свободном графике.

Квалификации программиста у Сани – молчаливого, улыбчивого, но вечно застенчивого от своих неудобных габаритов – даже не была присвоена категория, как того требует закон, настолько она была высока.

Я знал это, потому что был знаком с некоторыми ребятами из головного офиса Института, того самого, который разрабатывал и тестировал чипы для переноса личности. Когда я предлагал ведущим программистам по тому или иному поводу посоветоваться с Саней Котельниковым, они всегда отмахивались, загадочно улыбаясь и высказываясь в том духе, что такими пустяками грузить его им неудобно. А речь шла о сложнейших вычислениях при работе над программами учета и управления базами, где обрабатывались и архивировались миллионы петабайт данных нейронов человеческих ЦНС.