Доказательство человека. Роман в новеллах - Гончуков Арсений

Затем моему отцу торжественно вручили другой контейнер в виде черного металлического куба, на крошечном табло которого шел обратный отсчет до начала загрузки данных из мини-хранилища на чип, установленный в моей голове. «Чип» мы говорим для удобства. Это устаревшее условное название клеток, которые аннигилировали часть моего мозга для собственных задач и работают передатчиками и приемниками, создавая дубликат моей личности.

– Берегите, – седой кивнул на куб на ладони оцепеневшего отца. – Это вам. Не ронять, не мочить, из дома никуда не выносить. Как только его чип аннигилирует нужные клетки, он тут же сообщит о готовности… На табло замигает надпись. И начнется загрузка.

– Да вы не бойтесь, этой штукой можно играть в хоккей! – засмеялся молодой, глядя на бледного отца. – Это мы пугаем. На всякий случай. А вообще у нас необычайно прочные носители.

– А пот… – Отец оглянулся на мать. – А потом… что с ним делать?

Седой захлопнул кейс, передал его напарнику, который двинулся в прихожую обуваться.

– Ничего. Будет сувенир на память. После сообщения об успешной загрузке данные внутри контейнера самоликвидируются. Через долю секунды это будет просто коробка.

– Надежно! – воскликнул отец, и вместо того, чтобы проводить старшего, который стоял перед ним по стойке смирно, отец сжал контейнер в ладони, подскочил к нам с матерью, обнял нас и влепил мне колючий от усов поцелуй и такой же, крепкий и грубый, маме. Мы засмеялись; наверное, мы были похожи на счастливую семью из какой-нибудь рекламы приложений по подбору генетически совместимых пар.

– Как приятно видеть счастливых людей! И дружную семью! – воскликнул седой хорошо поставленным голосом и двинулся в прихожую.

Отец бросился провожать гостей.

Теплый, уютный, насыщенный лавандой и лесными травами запах мамы, когда она обнимала меня, прижимая к груди. Резкий, кисловатый, не желающий быстро выветриваться, такой родной запах надежности и силы, идущий от отца. Надо же, я так хорошо помню запахи, детали, прикосновения, а еще – голоса. Живой и подвижный бархатистый баритон папы, ловкие мелодичные интонации грудного голоса мамы. Помню, перекатываю в памяти, как сладкую ягоду во рту, и знаю, что уже никогда не утрачу остроту этих воспоминаний.

Хотя здесь, в огромном серо-черном зале, где мы находимся, вызывая далекое прошлое во всей его полноте, возможно, я поступаю слишком жестоко. Потому что мне, конечно, больно. Чувствовать тепло прошлого и видеть холод настоящего, застывшего под высокими потолками с заснеженными окнами… Здесь прохладно. И правда, зачем хорошо отапливать зал прощания при крематории? Постоянно здесь находится только муниципальный робот, а этим пластиковым штуковинам плевать на температуру.

– А что, Полина не придет? – спрашивает мама.

– Придет, придет она… Ничего, подождут. Если нужно, мы доплатим, – спокойно говорит отец.

Их печаль сегодня сильна. Но мне тяжелее. Они это понимают. Они – моя семья. А Полинка… эх!

– Да она всегда опаздывает! Я знал! Я взял побольше, – пытаюсь весело говорить я и в то же мгновение замечаю, как Полина входит в зал. Она с мужем и дочкой Настей, моей внучкой. Хорошо, что они одеты в теплые шубки, а Игорь в длинное черное пальто.

– Всё, всё, они здесь! Будем начинать церемонию! – говорит отец.

Полина с Настей, обе высокие, светловолосые, румяные с мороза, подходят к «шпильке» – длинной тонкой стойке коммуникатора с камерами и динамиками, где мы вот уже двадцать минут ждем.

– Привет, пап. Бабушка, дедушка, привет… Простите, я… – только и успевает сказать Полина, как вдруг сверху на нас обрушивается музыка – Реквием, – он долго ждал, копил силы и, наконец, грохнул во всю мощь, отражаясь от стен и колонн из черного мрамора.

Я ничего не мог с собой поделать и улыбался, когда смотрел на тело в черном дорогом смокинге, лежащее в центре зала на пластине, подвешенной в воздухе. Не потому, что мне так знакомо лицо этого человека. Не потому, что кожа на его голове, шее и руках отливала зеленым, синим и ярко-желтым от мощных стимуляторов, предотвращающих старение, которыми он пользовался последние двести десять лет своей жизни. Не знаю почему, но мне было весело и ничуть не страшно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Он – не я. А значит, мне не о чем сожалеть и плакать. Это прогресс. Илья Данилович, мой проводник и психолог, порадовался бы за меня.

Оцифровка и отделение прошли успешно.

Я смотрел на тело старика и отчетливо понимал – это не я.

Это уже не я.

Когда-нибудь к нам присоединится и Полина с мужем, а потом и Настя, и ее дети и внуки… Мы поможем им адаптироваться, побороть страхи, панические атаки, депрессию, которые набрасываются на только начавшую свой путь цифровую душу… Однако пока думать им об этом незачем. Сегодня обычные люди научились жить по триста-четыреста лет, и думаю, это не предел для тела. Хотя однажды неизбежно придется его покинуть.

Только покинув биологическое тело, сбросив кости, мясо, кожу, вчерашний человек становится сверхчеловеком – существом, стоящим гораздо выше всех, кто получил жизнь напрямую от матери-природы. Он настоящий венец творения, остальные могут думать, как им хочется. До поры до времени.

Прощай, жалкая оболочка, скорлупа, набор сосудов, мышц, костей, кишок и малосимпатичных на цвет и запах жидкостей. Быстротечное ненадежное тело, кислородно-углеродная биомасса с закончившимся сроком годности, ставшая окончательно недостойной высокого звания Человека – носителя сознания и бессмертной души.

Так. Что? Пора? Музыка гремела. Я начал повторять текст, заученный с психологом:

Уходи, уходи, уходи навсегда! Ты не человек, ты больше не человек, ты жалкая оболочка, никто, ничто, отходы и мусор…

Ничего личного, просто я совершеннее тебя…

Я выше, я сильнее.

Я – бессмертный!

А ты был только повод, начало, моя колыбель, но тебя больше нет. Нет. Нет. А я остаюсь. Я не умер. Умер ты. А ты не я…

Я – не умру никогда! Я – не умру никогда! Я – не умру никогда!

Я замолчал, музыка стихла.

Пора, подумал я.

Пора.

Все.

Уже.

Ну… ладно…

Я нажал присланную ритуальным агентством виртуальную кнопку, и мы увидели, как пластина с телом поднялась и медленно заскользила по воздуху к стене, где плавно раскрывались створки… За ними, я знал, находилась до отказа набитая темнотой, тишиной и пустотой камера – высвобождаемая антиматерия работала гораздо эффективнее огня, от тела не оставалось ничего, разве что слабое электромагнитное поле.

Блеснули гладкие подошвы ботинок, и тело исчезло в стене. Створки беззвучно закрылись, в зале наступила тишина.

Но уже через мгновение я услышал громкое цоканье каблуков дочери и торопливые шаги внучки, они вплотную подошли к камерам коммуникатора и начали что-то говорить, радостно и счастливо улыбаясь… Кажется, они утешали меня. Вдруг я почувствовал – справа, слева, со всех сторон – теплую волну прикосновений, меня обнимали и прижимали к себе мои виртуальные мама и папа. Они тоже что-то мне говорили, говорили… Я посмотрел на Полину, по ее щекам текли слезы, и я подумал: странно, плачет она, а утешают меня. Но в ту же секунду услышал, как в зале от стен отражается идущий из динамиков голос, это был мой голос, точнее оглушительный рев – горестный, прощальный, навеки освобождающий.

13. Доказательство человека

– Да как они могут, сволочи! Как мы все допустили это? Как?! – Мирон не договорил. Он резко ударил по тормозам, колеса завизжали, «Бугатти» встала, сзади ее догнало облако поднявшейся пыли. Пустыня, так быстро и свободно летевшая на нас, вдруг застыла, затихла.

Мирон успел закрыть от пыли окна, ударил по рулю и положил на руки голову. «Как это произошло, ну как же, как, почему нас так много, но мы такие слабые и доверчивые?..» – бормотал он зло и тихо.

Вдруг он повернулся ко мне:

– Дай бластер.

Я достала из правой дверцы короткое ружье и протянула ему. Мирон схватил его, распахнул дверь и вышел.