Капля духов в открытую рану - Катя Качур

автомобиля, увлек за собой Асю и, посадив ее на заднее сиденье – передняя дверь была искорежена, – надавил на газ. Они вновь свернули в зачарованный лес и через пятнадцать минут вошли в фойе с запахом можжевельника и дорогого кофе. Лена на ресепшене вскрикнула, увидев недавнюю парочку с окровавленными лицами, но взяла себя в руки и проводила их в номер на втором этаже.

Они долго мылись под душем, изливающимся с потолка широкими струями, обнимались, сплетаясь телами. Молчали, ловили языком воду друг с друга, намыливались земляничным шампунем и снова смывали с себя эту нелепую катастрофу, которая впиталась в кожу сильнее грязи и крови. Постель была хрустяще-белой, на ней отражались розовые языки камина. Ася дрожала, хотя было сильно натоплено. Сознание давало сбой, прорываясь наружу от тончайших ласк – Нехорошев оказался на редкость искусным любовником – и тупой боли в прокушенном языке и где-то там, внизу спины.

Глава 17

В кабинет к Ивану Захарычу, несколькими этажами выше ресторана «Пекин», всегда рвались люди. Секретарша Анечка профессионально держала оборону. Ради ее неизбитой красоты клиенты готовы были терпеть многочасовые ожидания в приемной. Она варила кофе с густой пеной и поддерживала каждого нужным взглядом. Женщинам, теряющим часы ради пятиминутного разговора с шефом, искренне сострадала. Мужчинам в зависимости от возраста и статуса подносила чашечку либо с поволокой в глазах и приоткрытым ртом, либо со взором когтистой царицы, позволяющей себя созерцать без страха быть обезглавленным. Филизуг ворвался в приемную в заснеженном пальто и с букетом нарциссов. Анечка, которую разрывали вопросами по двум телефонам, мгновенно положила на стол кричащие трубки и поднялась с кресла. Они нежно обнялись, обескураживая ожидающих, и Анечка тут же проводила Фила за дверь к Ивану Захарычу. Очередь недовольно зашикала.

– Филипп, ну хлопотала она за тебя, хлопотала. Вскружил ты ей голову. – Иван Захарыч радушно поднялся навстречу, пожимая руку и хлопая Филизуга по плечу. – У тебя пять минут, дружище. Прости, разрывают на части.

– Ваня, послезавтра в Гнесинке будет годовой концерт у струнников. Ты должен посмотреть на одного мальчика. – Филипп Андреевич даже не стал снимать пальто.

– Ты издеваешься, Филипп? Да меня звезды, народные артисты за бешеные деньги умоляют взяться за их раскрутку. Мальчик из Гнесинки? Прийти на отчетник?

– Ты знаешь меня с детства, Ваня. Мое чутье – это твои будущие деньги. Среди народных артистов такой бриллиант ты не найдешь.

– Что я буду с ним делать?

– Сольную программу, Ваня. Во всех странах. На всех континентах.

– А тебе зачем?

– Ради искусства, Ванечка, рафинированно ради искусства.

– Хорошо, что Анюта не слышит. Она все твои сольники в плеере переслушала, без ума от тебя, кретина. А ты опять за свое… Мальчик из Гнесинки…

Занавес открылся, студенты в крахмальных рубашках и черных бабочках взволнованно толпились за кулисами. Славочка разминал руки, поправлял на шее мамину бархатную подушечку. Он не успел в парикмахерскую рядом с общагой и вынужден был взять у альтистки Зои лак для волос, чтобы уложить отросшую до плеч шевелюру. Зоя светилась от счастья и на правах владелицы лака несколько раз прошлась пальцами по его волосам, правильно распределяя каштановые пряди. Славочка не обращал на нее внимания, переговариваясь с Антоном:

– Меня в конце отделения поставили. А у них поезд в девять вечера приходит на Казанский. Не знаю, как разорваться. Какого черта их несет!

– Ну я-то в начале. Отыграю да и поеду встречу. Ты только опиши мне их и номер поезда-вагона дай, – успокоил Антон.

– Мама такая крупная, высокая. Сестренка Катька смешная, синеглазая, с ямочками на щеках: – Славочка потеплел. – Вот по ней я реально соскучился. Ты все-таки самый надежный, братан.

– Да ерунда. Смотри, кто в зал пришел. – Антон выглянул из-за кулис. – Сайгонский Иван Захарыч.

– Кто это?

– Да продюсер офигенский, потомственный импресарио. Че только он здесь забыл? А рядом с ним мужик, который тебя встречает по вечерам.

Славочка поморщился. Филизуг начал его раздражать. К ребятам подошел Костик. Воротник его рубашки завернулся вовнутрь, бабочка обреченно висела на растянутой резинке. От него пахло спиртным.

– Костян, перед выступлением можно было не нажираться? – Антон был искренне расстроен.

– Да я немного, вдохновения лишь черпнул. – Костик пытался пригладить чуб.

– Зоя, займись лучше нашим коллегой, приведи его в концертный вид. – Славочка смахнул с себя альтистку, как назойливую муху.

Зоя, вздохнув, брезгливо начала поправлять Костику рубашку.

Иван Захарыч мерно посапывал под фуги и прелюдии, не открывая глаза ни на монотонного Антона, ни на запыхавшуюся Зою, ни еще на десяток гнесинских студентов. Филизуг его не тревожил. Сайгонский поднял веки, когда душный зал прорвало ностальгическое виолончельное глиссандо Костика.

– Талантливый парень, – шепнул он Филиппу Андреевичу. – Но сопьется, умрет в канаве.

– Откуда знаешь?

– Я их сотнями видел. Они всегда играют как в последний раз.

Зал долго не отпускал Костика. Он растрогался, сыграл на бис кружева «Вариаций на тему рококо» Чайковского. Потом поклонился в пояс, как посыльный перед царем-батюшкой. Его бабочка на обвисшей резинке достала до пупка, и первые ряды загоготали, утирая слезы.

– Ей-богу, прекрасен, шут гороховый, – умилялся вспотевший Иван Захарыч. – Ну ладно, разбуди, когда твой лабать начнет.

– Да ты и сам проснешься, Ваня. Из гроба встанешь, – вальяжно развалившись в кресле, заверил Филизуг.

– Джузеппе Тартини. «Дьявольские трели». Соната для скрипки с оркестром. В роли оркестра – наша незабвенная пианистка Клавдия Ивановна. – Студент-конферансье волновался, заглядывая в бумажку. – Партию скрипки исполняет Ярослав Кречет.

Филизуг вздрогнул. Он не ожидал, что Славочка возьмет псевдоним, даже не обсудив с ним варианты. Новое имя хлестнуло Филиппа по сердцу, он вдруг почувствовал, что самый близкий человек проходит через него, не оборачиваясь, как сквозь застиранное белье на веревках, мешающее видеть солнце.

Зал замолчал. Первое же вибрато в Славочкиных пальцах вплелось в оглушительную тишину бархатным бутоном, который плавно, волнующе, пульсируя и дрожа, начал раскрываться бесстыжим, порочным бордовым цветком. Не сорвать, не измять его в руках было невозможно. Зрителям стало тяжело дышать. Он трогал не струны. Он кончиками пальцев касался запретных мыслей, фантазий, чувств. Филизуг закрыл лицо ладонями. Этим невозможно было делиться со всеми. Это было лично его. Выбрано, выпестовано, отогрето, вылеплено руками. Смотреть на киношную Славочкину красоту казалось невыносимым. Его будто выбрали из миллионного кастинга на роль лучшего скрипача Вселенной. Филипп застонал, резко повернулся к Сайгонскому. Иван Захарыч сидел бледный с застывшим и изумленным взглядом. Его губы двигались, руки дрожали. С последней нотой он вскочил, потеряв дорогой плетеный портфель, и, не стесняясь отбить