Куколка - Генри Олди

Лючано отпил еще бренди.

– Хожу. И ночью, и утром. И днем. Я из дерьма полжизни не вылезаю.

Старуха раздражала его. В придачу саднила шея. Казалось, «ошейник» разбух, отрастил шипы и царапает кожу. Приходилось следить за собой, чтобы не почесываться каждую секунду. Конечно, дело было не в «ошейнике»: сегодня утром, умываясь, Лючано проклинал все на свете – ему пришлось бриться. Впервые за последние тридцать три года. Подростком, следуя совету умудренного опытом маэстро Карла, он посетил визаж-салон, где цирюльник что-то сделал с луковицами волос на лице, избавив клиента от необходимости бриться каждый день. С тех пор усы и борода у Лючано не росли.

До сегодняшнего дня.

Боясь, что эта пакость каким-то чудовищным, извращенным образом связана с ростом татуировки, влияющей на процессы в организме, он запрограммировал «Гигиену» на сеанс бритья. И вот, нате – лицо горит. Надо выбрать время, посетить местный салон – еще лет на двадцать, если повезет. А везет нам редко, чтоб не сказать – вообще не везет…

– Рекомендую «Роял Классик», – дал совет тощий игрок. – Дыра, конечно. Но здесь, в глуши, выбирать не приходится. Цены умеренные. И цирюльники мастеровитые, заразы не внесут. А то избавишься от лишних волос – и жди взамен прыщей. Вы полжизни в дерьме, а я всю жизнь избавляюсь от прыщей. К кому только не обращался – деньги, как в прорву, а толку чуть. Вас прыщи не мучат?

Лючано сообразил, что о злополучной бороде он рассуждал вслух. Наверное, старуха с ее газами достала. Или бренди виноват. Слишком крепкий. В здешней компании глазом моргнуть не успеешь – начнешь заговариваться.

Он потер шею.

Чешется, зар-раза!..

– Ненавижу шашки, – буркнул толстый. – Хоть голову сверни, а вечно в проигрыше. Никаких шансов. С кем ни играю – он раз, и в дамки, а я опять расставляю…

– А зачем тогда играешь? – спросил тощий.

– А что делать?

Толстый затряс щеками и разразился длинной тирадой. Общий смысл сводился к несовершенству мира в целом, и жизни толстого – в частности. Компания узнала много интересного, помимо ненависти к шашкам. Толстый был стоматологом, но утратил лицензию («Он смеется: «Бери! Дешевле имплантантов не сыскать! Разницу поделим!» – я взял, а они «мочёные», пять человек брык в реанимацию…»); потом – брачный аферист, шулер («…а он меня за руку – хвать!..»), брокер, чревовещатель в цирке, и везде – кто-то в дамки, а он, извиняюсь…

Острая зависть пронзила Лючано.

Выговариваясь, толстый расцветал на глазах. Наливался соками, как брюшко паука; делался центром собрания. Наверное, это правильно. Нечего в себе носить, надо выплескивать – сразу полегчает, любой психоаналитик подтвердит. Иначе впору рехнуться…

– Это ты, братец, по тюрьмам не квасился, – перебил он толстяка, когда зависть достигла апогея. – Брокер-шмокер, шулер-шмулер… Детский лепет! Посидел бы с мое, хлебнул бы лиха, узнал, где фаги гуляют…

Мей-Гиле с ее тюремными прелестями встала в кабинете в полный рост. После вчерашнего шоу выступать было легче легкого. Тарталья захлебывался, рассказывая в лицах, обильно жестикулируя. От тюрьмы он изящно перепрыгнул к спонтанному «болевому шоку», который исковеркал ему жизнь, связал первое со вторым в единую цепь злоключений, вспомнил домогательства Казимира Ирасека, гомосексуалиста-извращенца; вынужденное, под давлением, согласие на сеанс с Ирасеком, нет, на три сеанса подряд…

Первый бокал опустел.

В руке сам собой образовался второй, или третий – он не считал.

Рядом старуха в чепце басом вела партию газов, больного желудка, ишемии, детей (сволочи!) и внуков (сволочи вдвойне!), они только и ждут ее смерти, стервятники, старуху никто не слушал, все слушали Лючано, он был в этом уверен – верней, все давно говорили наперебой, Николетта, прикончив остатки бренди, опустошала бутыль тутовой водки, бокалы шли нарасхват, давясь, закусывали, чем придется, прыщи мешались с поправкой Джексона-Плиния, а месячные у Никки всегда проходили болезненно, она стыдилась недомоганий, и залетела-то по дурости, Бухгалтер оказался не бухгалтером, а певцом, драматическим баритоном, несмыкание связок на нервной почве, ядовитая ненависть коллег по сцене, агент его тоже ненавидел, и директора филармоний, и звукорежиссеры в студиях, и, кажется, слушатели – восемь абортов, проклятье экзекутора, метеоризм, казначей цирка сбежал с выручкой; все говорят, взахлеб, в полный голос, кричат, перебивают друг друга, и лишь маэстро Карл молчит, и Добряк Гишер молчит – старики, что ж вы так, ни слова, ни полсловечка, словно вас никогда и не было в моей жизни…

Он не помнил, что было дальше.

Что-то, наверное, было.

II

– Борготта! Проснитесь!

Нет, это не смешно.

– Да проснитесь же! Вам что, нужны проблемы?

Дреме, липкой и вязкой, как грязевая ванна на курорте Эль-Либейн, было плевать на грядущие проблемы. Чавкая, она не желала выпускать клиента из жадных объятий. Дрема обожала клиента, проникая в мельчайшие поры, избавляя от забот. В ее гуще Лючано избавился от назойливых снов – тишина, темнота, покой.

И вот, нате вам…

Голова, на удивление, не болела. В душе царила ленивая, дружелюбная эйфория. Должно быть, все приснилось: зверь-ланиста, арена, бренди…

– Вставайте, Борготта!

Ланиста?! Опять?!

Сейчас начнет браниться, бить нами об стену…

Страдая жесточашим deja vu, чувствуя себя психом в период обострения шизофрении, Лючано спустил босые ноги на пол. Нашарил тапочки; рывком встал. Его качнуло, пришлось ухватиться за спинку стула, чтобы не упасть.

– Борготта!

Сколько ж он вчера выпил? Вон, и ланиста визжит по-женски, и мебель приплясывает. Сливовый бренди, дрянь, пакость, пойло для идиотов! – надо было отказаться…

«Лучшие образцы беллетристики, – наставительным тоном произнес маэстро Карл, – начинаются с пробуждения главного героя. Герой мучается похмельем и влипает в историю. Это два обязательных компонента. Публика бесится от восторга. Ты – молодец, малыш. Соответствуешь.»

– Динь-динь-динь! Дети, в школу собирайтесь!

Ишь, как верещит. Вот у нас голова не болит, а у кое-кого сейчас заболит. Ну и что, что ланиста? Возьму и наверну табуреткой по башке! Нам один Тумидус приказывать может. А ланист мы на завтрак… с лапшой…

– Борготта! Хотите неприятностей?!

Будут тебе неприятности. Где моя табуретка?! Нету? Что это за номер, где нет табуретки?! Ага, стул. Тоже сойдет. Штаны? Правильно, без штанов лупить стулом по башке неловко. Мы хорошо воспитаны.

– Подъ-ем! Подъ-ем!

Бум. Бум. Бум.

Каблуком бьет, гадюка. Нет, это зад. У штанов. А где перед? Вспомнил: где ширинка, там перед… Рубашку – успеется. Что он о себе возомнил?! Подумаешь, ланиста!

Встав у двери, Лючано перехватил стул за две ножки.

– Войдите!

Дверь открылась. Со злорадной усмешкой он взмахнул стулом – и, уже опуская импровизированное орудие возмездия на голову вредного ланисты, обнаружил, что воображение его подвело, заменив действительное желаемым. Дверной проем был пуст. Сила инерции увлекла Тарталью вперед. Вылетев в коридор, он едва удержался на ногах.

– Доброе утро, Борготта.

Сбоку от двери стояла Николетта, облаченная в серебристое, расписанное драконами и орхидеями кимоно. По хитрому лицу контрактницы ясно читалось: она предвидела реакцию новенького, и заблаговременно заняла безопасную позицию.

«Уж она-то точно не заспалась, – отметил старый бабник маэстро Карл. – Реснички стрелами, губки бантиком. Цыпочка! И пояс на кимоно… суета, а не пояс!..»

– Д-оброе… извините, я д-думал…

От прилива адреналина в голове прояснилось. Лючано отчаянно заморгал, гоняя остатки сна. Что это на него нашло? Нате-здрасте, выломился полуголый придурок, стулом машет… Стыдобища!

Жаркая волна опалила лицо.

– Вы, красавчик мой, проспали завтрак, – Николетта оценивающе, без малейшего стеснения рассматривала коллегу. Тарталья втайне порадовался, что успел натянуть штаны. Без штанов под таким взглядом и угореть недолго. – Это нормально. Так бывает со всеми после первой арены. Мы, семилибертусы, много спим. Ничего, привыкнете.

– Завтрак?

Он взглянул на часы. Действительно, 10:07. А сумерки в номере? – ну да, падая спать, он же убрал прозрачность стекол. До пятнадцати процентов.

– Завтрак – ерунда. Возьмете в кафе омлет и сок. Стала бы я рисковать из-за вашего завтрака! Вам, соня, надо покормить «овоща». Если вы не объявитесь в погребе до половины одиннадцатого, Жорж вас живьем съест!

– Если меня не съели каннибалы на Кемчуге…

– Не хорохорьтесь. Знаете, что такое «юдоль скорби»? Нет? Ну и славно. Это я вам говорю, как большой специалист по «юдоли».

– Хорошо, – кивнул Лючано. Он все больше смущался под наглым взглядом Николетты. Казалось, брюнетка сейчас плюнет на свои же рекомендации, затащит новенького в номер и подвергнет насилию в особо извращенной форме. – Умоюсь, и бегом к Пульчинелло…