СВИНЕЦ В ПЛАМЕНИ - Эйсукэ Накадзоно

— Омура, вставай! — потряс его за плечо Куросима. Но тот спал как убитый. На груди и ляжках выступили крупные капли пота…

Около трёх месяцев тому назад на этой же кровати спала одна молодая голландка. Собственно говоря, голландкой она была по подданству, а по национальности кореянкой. Она ничем не болела.

Заключённых, нуждавшихся в лечении, помещали в городские больницы, так что здесь содержались не больные, а просто некоторые особые заключённые. В одиночных камерах второго корпуса людям разрешалось ходить друг к другу. Тех же заключённых, которые подвергались полной изоляции и к которым была приставлена особая охрана, помещали в лагерную больницу. Как правило, охраняли их не надзиратели из караульной службы, а ответственные сотрудники управления лагерем отчасти потому, что больничное помещение находилось рядом с управлением, но, главным образом, потому, что за их охрану непосредственно отвечали сами сотрудники.

По признаку подданства наблюдать за этой женщиной должен был бы поручик Такума. Но так как по национальности она принадлежала к азиатским жителям, это поручили Куросиме. Она и сама об этом просила.

Кореянка была замужняя. Во время войны в Корее один голландский солдат из войск ООН женился на ней и увёз к себе на родину. Через год-два после возвращения домой голландец охладел к экзотической жене. Она хотела вернуться в Корею и целыми днями плакала. Дело в том, что муж был из благочестивых католиков, а у них разводы запрещаются. Вышла она замуж восемнадцати лет и не успела оглянуться, как ей исполнилось двадцать пять. Однажды весенним днём она ушла из дому и села на торгово-пассажирский пароход, отправлявшийся из Амстердама. Конечным портом назначения этого судна дальневосточной линии была Иокогама. Она решила добраться до Японии, а там видно будет.

Пока кореянка ждала оказии, чтобы переправиться из Японии на родину, иссякли её скудные средства и истёк срок паспорта. Её забрали в иммиграционный лагерь. Лица с просроченными заграничными паспортами подлежали принудительной высылке на родину. Как голландскую подданную её должны были отправить в Голландию.

Но она плакала и умоляла этого не делать. Обращаясь к Куросиме, который не знал ни корейского, ни голландского, она говорила на ломаном английском: Я не хочу больше в Голландию, не хочу! Я должна остаться здесь! Я должна остаться здесь!»

Куросима настойчиво требовал от начальника отделения Итинари, чтобы он вступил в переговоры по поводу этой женщины с голландским представительством. Он стал штудировать соответствующие статьи закона. Чтобы сменить подданство, ей нужен официальный развод. Обойти это невозможно. Начальник отделения вроде бы ей сочувствовал, но говорил, что есть только один выход: поступить с ней как с лицом, незаконно въехавшим в страну, то есть отослать в Голландию.

Потеряв надежду, она так убивалась, что у Куросимы возникло опасение, как бы она не покончила с собой. Поэтому он усилил наблюдение за ней и ежедневно теперь оставался на ночное дежурство в лагере. Произошло это на четвёртую ночь. Когда Куросима вошёл к ней в палату, она вдруг, словно сумасшедшая, метнулась к нему, обвила его шею руками и, прижимаясь к нему всем телом, страстно зашептала: «Я хочу быть твоей! Сейчас. Возьми меня!» И, подтолкнул его к кровати, упала рядом с ним.

И он взял её. Взял женщину, у которой сознание мутилось от горя и тело истосковалось по мужской ласке. После этого он тайком стал приходить к ней почти каждую ночь. Ему казалось, что у него нет другого способа удержать её от самоубийства, и вместе с тем на душе оставался неприятный осадок: ведь в конечном счёте он совершал преступление. Пожалуй, он её даже полюбил. После скоропостижной смерти отца он вынужден был уйти со второго курса университета. Приехав в Токио, он поступил в иммиграционную полицию и вот уже пятый год посылал деньги матери. Достатка, чтобы обзавестись семьёй, у него не было, и он оставался холостяком. Он был уже не так молод, но прежде не испытал чувства, похожего на любовь. Её чуть хриплый, кокетливый голос, небольшой точёный нос и белое тело, которое на вид казалось холодным, но на самом деле было полно огня, влекли его.

Но что бы ни толкало их друг к другу в объятия, и с той и с другой стороны это всё-таки была «любовь по расчёту».

Наконец Итинари придумал поистине гениальный план. Итинари решил выслать кореянку в Голландию через Сеул. Он добился молчаливого согласия голландского представительства на то, что при этом она временно сможет остаться на родине. Уступая её просьбам, Куросима старался якобы выиграть время и отсрочить её принудительный отъезд, но под конец сказал ей, что ничего не добился. Пришлось подчиниться. Это было в конце третьего месяца её пребывания в лагере.

Любовная связь прекратилась. Перед ней засветился последний огонёк надежды: воспользовавшись проездом через родину, остаться там совсем. И хотя на душе её было немного тревожно, она, подобно перелётной птице, упорхнула из лагеря.

Таким образом, и волки были сыты и овцы целы. Лагерь сделал своё дело и избавился от всякой ответственности. А что касается её дальнейшей судьбы — удалось ли ей остаться на родине или нет, — это уже никого не интересовало. Не в обязанности чиновников иммиграционной полиции беспокоиться о подобных вещах. Но Куросиме судьба её была небезразлична. После того как он проводил её, в ушах постоянно звучали её слова: «Я должна остаться здесь. Я должна остаться в Японии».

Из Сеула писем не было. Очевидно, ей не удалось остаться в Корее. На прощание она сказала: «Если меня отравят назад в Голландию, оттуда писем не жди…»

Глядя сейчас на Омуру, который, согнувшись как вопросительный знак, спал на той же кровати, Куросима невольно сравнивал его будущность с судьбой кореянки. И вдруг ему стало понятно то постоянно тревожившее его в последнее время смутное чувство, которое он до сих пор не мог определить.

Это было чувство мести. Оно родилось у него ещё со времени истории с кореянкой, постепенно разгоралось и сейчас превратилось в пламя.

Начальник отделения, принадлежавший к числу сотрудников министерства иностранных дел довоенной школы, весьма заботился о государственных интересах и престиже государства, но мало считался с «личностью», правами человека. Несмотря на видимое благодушие, свойственное оппортунистическим натурам, формула «уважение прав человека» была ему чужда. Это находилось за пределами его обязанностей и ответственности. От заключённых, пытавшихся отстаивать свои человеческие права, он спешил как можно скорее отделаться.

Куросиме хотелось поломать это. Хорошо бы когда-нибудь заставить этого тина ползать на коленях. Куросима втайне готовился отомстить Итинари. Нужно использовать каждый удобный случай. И он проявлял особое усердие на работе и прослыл образцовым сотрудником лагеря.

Куросима очнулся наконец от невесёлых дум. Ухватив Омуру за мокрое от пота плечо, он снова начал его будить:

— Проснись! Вставай!

Омура открыл глаза. На лице его не было обычного тупого, отчуждённого выражения. Взгляд был осмысленный, сосредоточенный, казалось, что он внимательно следит за действиями Куросимы. Удивительно.

Врачебный осмотр в больнице «Кэммин» словно бы вдохнул в него жизненную силу. Реакция на окружающую действительность стала острей. Возможно, из-за того, что его изолировали от прежней компании и поместили в лагерную больницу, где было тихо и спокойно.

— Послушай, Омура, — с места в карьер заговорил по-японски Куросима. — В больнице, куда мы с тобой ездили, ты успешно прошёл проверку умственных способностей и памяти. Следовательно, ты вполне способен размышлять, делать выводы. Не лишён ты и страстей, Не правда ли? Недавно ты полез обниматься к Фусако Омура, которая называет себя твоей сестрой. Потом ты схватился с надзирателем Соратани и чуть не задушил его. Значит, у тебя есть воля. Постарайся же мобилизовать свою волю на то, чтобы всё вспомнить!

Омура, молча улыбаясь, кивал головой. По выражению его лица отнюдь нельзя было заключить, понял он Куросиму или нет. Но ведь доктор Тогаси рекомендован как можно чаще заговаривать с ним по-японски. Это очень важно.

Куросима вытащил из котомки кусок мыла, ласково вложил в руку Омуре и спросил:

— Это мыло тебе ничего не напоминает?

— Это моё, — по-китайски сказал Омура, — Это моё.

С серьёзным лицом он зажал мыло в руке. Что это половина куска, он не замечал.

— Ты говорил Чэню, что надзиратель Соратани украл мыло. Почему ты им так дорожишь?

Куросима решил говорить по-японски, понимает Омура или нет.

— Послушай, если ты что-нибудь вспомнишь, возможно, это будет доказательством, что ты японец, — сказал Куросима, а про себя подумал: «Если не наоборот — что ты китаец».