Балакирев - Петр Петров

— Как же бы?.. Надоумь! Головка ты золотая наша! — ластился Алексей.

— Да нельзя ли через Монцовну как. Одно, братец, тут неладно… Сделает — не сделает, а поминок напредки подавай, и немаленький… То же, что и Сашка Протасьев, вор…

— Это самое разлюбезное дело! — весело вскрикнул Алексей. — Начистоту, значит…

Кикин презрительно улыбнулся только.

— Да сколько, примерно, на первый случай? Рублёв полсотни… Меньше и не беспокой…

— А так нельзя?

Кикин засмеялся и смерил смельчака глазами. Алексей, улыбаясь, выдержал этот осмотр, охорашиваясь.

— Конечно… Чем черт не шутит? Ты молод и исправно сложен… Может, Анютка и позарится… без рублёв сделает…

— Пойду… попытаюсь, — самоуверенно отозвался Алексей и замолчал. Кикин не начинал. Балакирев встал и поспешил уйти, решившись во что бы то ни было добиться свидания с Анной Ивановной Монс [63], местожительство которой вся Москва знала, а тем больше знакомцы братьев Апраксиных.

Глава III. Маета

Когда Балакирев возвратился к Апраксину, Андрей Матвеевич ещё не вставал со своего пухового ложа.

Он, впрочем, не спал, а грезил с закрытыми глазами. В наше время назвали бы занятие проснувшегося Андрея Матвеевича мечтами, но в конце XVII века москвич ещё не выдумал этого мудрёного слова, явившегося в проповедях придворных витий чуть не век спустя. Грезить наяву — совсем другое дело — занятие приятное представлять себе всякие утехи и лёгкое, без помех их достижение. Грёзы Андрея Матвеевича были очень недалеки и не отличались богатством и причудливостью. Он, проснувшись и чувствуя во рту гадость, как бывает с похмелья, не сплёвывал от лени только. А чтобы заглушить неприятное ощущение, обычно прогоняемое с похмелья новою выпивкою, увлёкся мысленным представлением приятности питья всласть. Представление сделало ещё неизбежнее потребность выпить, и он, не владея собою, хриплым голосом крикнул:

— Пить!

Этот приказ окружавшие его знали и несли наливку барбарисную мгновенно.

На этот раз поднесенье замедлилось. Человек, ожидавший боярского пробуждения, рассчитал, вероятно, неудачно и, полагая, что успеет, куда-то улизнул по делам своим.

Раздался крик вторично, уже с гневом.

Робко вбежал знакомец и поспешил подать стопку.

Гневный Апраксин с жадностью глотнул, сколько влилось в его широкое горло, и, закашлявшись, со злостью оттолкнул стопку, так что наливка плеснула в лицо подносившему, а затем до ушей его долетели непечатные слова.

— Не гневайся, Андрей Матвеевич! Я не скоро нашёл сулею.

По голосу узнав, что Ганимедом [64] прислужился не холоп, а Алёша Балакирев, Апраксин счёл нужным извиниться:

— Прости, Бога ради, Алексей Гаврилыч, я ведь бельмами не заметил, что ты это, а не Андрюшка… Куда его черт унёс?.. Зачем изволил трудиться?..

— Да ты зычно и жалобно таково вдругорядь крикнул, — я и поспешил… Никого не случилось окроме…

— Удружил истинно… да винность свою чем мне загладить будет?.. Ты у меня… друг, а… не…

— Не велика важность… только бы, государь, был ты благополучен да на меня не изволил серчать за безвинную провинность.

— Все готов сделать, что прикажешь, только, Бога ради, отпусти мне вину невольную! — не оправдывая себя за сбрех, заверял совсем очнувшийся Апраксин. — Проси чего желаешь — сделаю… охотно…

Лицо Балакирева просияло, но вместе с желанием, промелькнувшим в мыслях, напала и робость.

— Я бы… — начал он и замялся.

— Ну, что? Говори смелей, — подбодрил Апраксин, вошедший в свою колею доброго малого к приятелям.

— Хотел бы, да не смею просить.

— Скажи, что? чего тут?..

— Коли бы милость была… чинком бы найти нельзя ли?

— Да знаешь сам — в стряпчие теперь не производят уж…

— Я не стряпчев чин хотел бы…

— А каков чин желателен был?

— Да, коли бы можно… хоша из солдатских… сержантский, что ль?

— Служба, друг, нужна, в полках…

— Могли бы мы и послужить… не перестарел ещё…

Апраксин улыбнулся принуждённо, но промолчал. Балакирев, не слыша отказа, продолжал:

— Хоть бы у воеводы, у братца твоего, которого ни на есть, у Федора Матвеича аль у Петра Матвеича [65], при лице, как…

Апраксин вздохнул:

— Тебе, братец, Верхососенские леса помешают… Царю докладать надо, и сперва… прямо братья взять не могут… И сами докладать не решатся… Нужна заступа иная… под весёлый час… чтобы не показалось во гневе… Ты лучше… Монцовне поклонись… Что ни на есть посули… Она, известно, зубы скалит и к державному подъедет при случае, так что и отказа не случится… Вот каков мой совет! Самое короткое и верное средствие…

— А сколько ей примерно… в приносе-от?

— Ну… это, как те сказать?.. заранее… не отгадаешь… Мать её карга прежадная… торгуется пуще жида… Недёшевы у их покупаются милости…

— А дать мне, сам знаешь, не из чего много, Андрей Матвеич… Животы [66] дядины вам пошли, кои можно было бы…

— Нет ли ещё чего где?

— Есть отцовские четьи… Матери ворочены… Да она, прах её возьми, живуща и при животе своём не поступится…

— Ну, как знаешь… А Монцовне не дать нельзя… и не дойдёшь до ей с пустыми руками.

— Эко горе!.. А с тобой бы заехать, к примеру сказать?..

— Почему не завезти тебя!.. Да будет ли польза?. Твоё дело!

— Ты бы, Андрей Матвеич, только бы предоставил мне с этой самой Монцовной слова два-три перемолвить… что возьмёт, по крайности…

— Можно… а все же, смекай, там на словах одно пообещают, а на деле не то сделают… коли поминок нет…

— А поминок [67] достать иначе не приходится, как к матери ехать… пугнуть бы… Да я один и съехать не берусь… Заклюёт… Коли бы милость была… Пустил бы ты со мною Карпушу… силачка нашего…

— Ах ты баба!.. нужна охрана к матери ехать!..

— Удержать может, а с человеком, на службу, скажу, посылают… то, что надоть…

Апраксин прошёлся по опочиваленке раз и другой, думая.

— Ин быть по-твоему — наконец сказал Андрей Матвеич, — возьми Лыску… Уж он одним кулачищем страху задаст целой деревне… Ты только сам поспрошай его: поедет ли?

Карпуша для друга с позволенья хозяйского на его троечке скатать согласился с Алёшею.

Ехали они скоро, и вот в воскресенье, тотчас после обеден, подкатили к терему Лукерьи Демьяновны.

— Никак, Алексей Гаврилыч домой пожаловал, — весело, с учащённым сердцебиением вскрикнула хозяйка Алешенькина, пестаясь со своим Ванюшкой.

Отец Герасим читал «Маргарит» вслух; приостановился. Накануне помещица причащалась и зазвала батюшку на обед да почитать — душе на спасенье.

Лукерья Демьяновна глянула в окошко сама таково неприветно и болезно. Всю душу у ей словно поворотило, и сердце защемило, и в голову ударило; холодный пот выступил.

— Что ещё будет? — молвила она едва слышно.

Попадья перекрестилась.

Всё смолкло. Словно наступило затишье перед грозой. Алексей дверь распахнул с какою-то напускною удалью и, в шапке войдя, крикнул:

— Рады ли гостям?

— Сними шапку, иконы здесь, Алексей Гаврилыч! — речисто отчеканил батюшка.

— А, и ты здесь? — как бы про себя выговорил Балакирев, сдёрнув шапку.

— Ждали, видно? — прошептал он, глядя в пол.

— Зачем, батюшка, пожаловал, аль одумался? — не без ехидства сурово спросила мать.

— Чего тут одумываться?.. В своём мы разуме завсегды, коли служим… С чего изволишь, матушка, эти загадки загадывать?

— Какая загадка — спросить у сына, зачем он явился, когда от жены и от матери бежал татски [68], не простившись… Словно погони боялся.

— Не погони боялся… а потребовали… Ну и…

— Ну и что?.. С полуночи тягу дать требовалось, скажешь?.. Беспутный, беспутный!

— Опять пошла лаяться!.. Кажется, не трогал вас… в покое оставил… Живу, не замаю ни в чём…

— То-то и есть… Обидели здесь, значит… Бедняк и скрылся… сил не стало выносить… Заели сердечного… а он, истинно сказать, ангельская душа… Думает: чем гибнуть от нападков неслыханных, дай удалюсь от зла, благо сотворю… В рай попал… окунулся в потоке благого жития и стал совсем другим. Зачем только из рая в ад ворочаться?

— Не нужно бы было, не приехал бы.

— Да в чём нужда-то? Жену повидать? Доброе дело! Вот сынок у тебя… Благослови, отец, детище!

— Почём знать, моё ли? Чьё детище, тот и благословит…

— Ах ты озорник непутный! Смеешь ещё при мне, при матери своей, обижать молодицу невинную!.. Да ты, Алексей, совсем басурман!.. ни души, ни родства, ни чести!.. Эк тебя дядюшка-то злодей каким сделал!.. Такой же изверг, как и тот ворог… И тебе, значит, придётся на осине болтаться…