Балакирев - Петр Петров

Отпуская гостя, Наталья Семёновна просила напредки не забывать, благо дорогу узнал.

— И так доподлинно сказала? — переспросила мать у Алешеньки.

— Доподлинно, — подтвердил он.

— А ты слышал? — задала вопрос Гаврюшке.

— Слышал и я… Да что ж?.. Вестимо, так. Бабища здоровенная… Как же ей не упрашивать к себе напредки Алексея Гаврилыча, коли он, неча молвить, молодец таки из себя?! В покойного батюшку статью.

Лукерье Демьяновне не понравились ответы и замечание верного слуги. Она давала истолкование ласковому приёму в Рюхине полным согласием Натальи Семёновны отдать дочь за Алёшу… Оттого и величала она его, уж заранее, милым и собинным, подразумевая — сынком.

Попадья улыбалась и тихонько хихикала в кулак. Лукерья Демьяновна не утерпела: поехала Наталью Семёновну благодарить за приём сына, а главное — толком переговорить.

Рюхинская помещица приняла её также дружески. Все выслушала. На все согласилась, но только потребовала, чтобы молодые у неё жили.

Этот пункт не принимала, однако, ни за что Лукерья Демьяновна, и дело, начатое так блистательно, готово было перерваться на самом интересном месте, когда после долгих препирательств Наталья Семёновна предложила сделку, честно разрешающую их спор, да ещё с сохранением достоинства обеих сторон.

— Ну, так пусть живут попеременно и у меня, и у тебя… молодые… Твой сын дорог тебе, дочь моя — мне!

— Изволь… На это согласна, — поспешила решить Демьяновна, уже готовая и на более тяжёлую уступку.

Вскочили обе с мест разом, обнялись и крепким поцелуем скрепили трудный трактат.

— Когда же свадьбе быть?

— Когда хочешь… Мне всё равно… Приданое и теперя смотри.

— Насчёт этого не сомневаюсь… И отдаю на твою волю.

— По мне, чем скорее, тем лучше.

— На той неделе, коли так… Придётся в город посылать за памятью.

— И мне нужно в город съехать, закупки сделать… Да, главное, после брата наследство испроведать.

— Конечно… Что терять своё!.. Поедем вместе… Коли нужно кого о чём попросить, — поладим: народ знакомый в городу… При Иване Богданыче передо мной по струнке ходили…

И самой стало весело.

— Благодарствую, голубушка… Сама было думала просить, да ты, дай те Бог здоровья, высказала… Чего же лучше, коли ты примешь во мне, сироте, участие!

И признательная Лукерья Демьяновна рассыпалась в свою очередь в заявлениях признательности наречённой сватье за родственную любовь.

— И жениха возьмём с собой? — выговорила будто невзначай Наталья Семёновна.

— Да где его взять?.. Позавчера прислали с отпиской ходока из Москвы: потребовали Алексея, писано в отписи: не надолго… в Преображенское [51]… Допросы снять про воровство протасьевское.

Наталья Семёновна дальше слушала как-то рассеянно, видимо озадаченная.

Мать тоже насупилась сентябрём. Несколько минут продолжалось молчание.

— Ведь ты, — после невольной паузы заговорила первая Лукерья Демьяновна, — мать моя, за Алёшу Дашеньку отдашь?

— Зачем же Дашу — молоденую?.. Анфисочка невеста!.. Пригожей и поразумней ещё будет, чем та, прости Господи, хохотунья непутная!.. А что? Не все ль равно?.. Сама знаешь — обычай…

— Так-то так… да наслышались мы, что Даша-то твоя сокол ясный… козырь, а не девка!.. Ухарь, одно слово…

— Ну, с чего-те, не знаючи, хаять Анфисочку?.. Пригожа… и тоже весела.

— Ну… а как там? Хороводы водить горазда… которая?

— Да все три, мать моя… Молва на целый уезд, что мои дочери первые плясуньи и песенницы… Соловьём иной раз зальётся Анфисочка… так я, уж на что кремень, сама готова всплакнуть… до того он хватает за сердце — её голос с перекатами.

— А не она у тебя… словно павушка, в круг выплывает, очами заведёт — сердце вырвет… ручкой махнёт — не надо приворотного корешка?..

— Пляшет лучше Феклуша… самая большая… Да она, может, твоему Алешеньке старенька покажется… Не одногодка ли с ним ещё? Отдать — и её отдам ему… Да как бы узнать… которая ему больше приглянется?..

— Коли ты не прочь красавушек своих Алёхе показать… Опять я ни при чём… Мотри только, баба, не накладно ль будет потом… коли злые языки испроведают, что ты по дружбе ко мне всех сестёр жениху выводила?

— Они у меня похожи и на меня и друг на дружку… Ему можно не говорить, а ты меня только не выдай… а выходить будут одна за другой, в одном цвете…

На том и решено.

Сватьи, условившись, съездили вместе до города. Новостей навезли. Пересказов на целый месяц хватит. К свадьбе все изготовлено, а от жениха весточки нет. Где он? Что он?

Лукерья Демьяновна стала беспокоиться пуще, чем тогда, как брат увёз. С Натальей Семёновной она почти неразлучно — вместе горюют.

Вот сидят они под вечерок, попивают земляничную водицу, щёлкают орешки. Девушки песни поют, величая княгиней Анфисочку.

Дверь в тёплые сени притворена. Кто-то вошёл туда и примолк. А может, и послышалось. Матери и дочери смотрят на дверь, и она в одном положении — не растворяется.

Песня, перерванная ожиданьем чего-то, раздалась снова:

Это ли Анфисушкин князь, господин,Это ли светел месяц Васильевнин.Так ли не краса Анфиса душа,Так ли не лебедь Васильевна.Эта ли Анфиса — боярская дочь,Эта ли Васильевна — княжеская.Очи — что твой яхонт с подволокою,Голос — соловьиный, нежный, ласковый.Снега белей шейка лебединая,Бровь дугой высокой соболиная.Взгляд такой вы видели ль, подруженьки,Как у молодой Анфисы-душеньки?Молод её князь с ей сравняется,Удалью, ухваткой похваляется.Есть ведь удальцов во палате у царя,Только не видали там такого ухаря,Каков я у матушки родился молодец,Как принаряжуся я с милой под венец.

— А которая же, боярышни, моя милая? — вдруг растворив дверь, со смехом вбежал подлинный Алексей и задал вопрос невесте и её сёстрам.

— Шутник… — нашлась за девушек мать. — Коли же это видано, чтобы девушки отвечали на это?

Но Алексей уже стоял перед тремя сёстрами и повторил свой вопрос вторично, не слушая наречённой тёщи.

— Хоша бы и я! — залившись своим серебряным смехом, ответила, не долго думая, бойкая Даша.

— Не слышал, что ли, батюшка, кого величают княгиней твоей? Анфисушку! — решающим голосом отозвалась Лукерья Демьяновна, и лицо её приняло серьёзное выражение.

Наталья Семёновна ещё раз повторила: «Шутник!» — все обращая в шутку, чтобы не придавать подлинного значения словам, как ей казалось, у Алексея сорвавшимся с языка случайно, и необдуманному ответу младшей дочери.

Но Алексей и в третий раз повторил свой вопрос.

Лукерья Демьяновна вместо слов взяла его за руку, за другую Анфису Васильевну и, сажая её, накинула ей на голову собственную фату свою.

— Вот у нас недуманно, негаданно — и девичник вышел! — как-то неестественно, не своим голосом молвила она затем, ни к кому не относясь и садясь подле Алексея.

Жених, посаженный подле суженой, которую увидел в первый раз и голоса которой он тоже не слышал, чувствовал себя тяжело. Мало того, его ребяческое самолюбие поступком матери было задето за живое. Но мать теперь для Алексея много значила, ей предоставлено царскою волею, и лично высказанною, и в читанной ему выписи прописанною, право устроить судьбу его. Родственные же чувства к ней были убиты коварными внушениями злодея дяди, не тем он будь помянут, который воспользовался неразвитостью Алексея. Конечно, можно ещё было действовать матери на бесхарактерного юношу как на ребёнка. Но хотя в действиях Алексея было покорство дяде, все же не следует забывать, что сцены, им пережитые в короткое время, оставили в душе навсегда готовность ко злу, будь только случай.

Алексей был именно в таком теперь положении: надежды его были обмануты. Когда летел он, по письму матери, из Москвы, он думал венчаться с девушкою, образ которой оставил в душе сильное впечатление в памятный день первого приезда в дом рюхинской помещицы, а вышло напротив.

В Москве подтвердилось, что без новых открытий, обвинивших бы его в иных преступлениях, по процессу Протасьева и казнённого дяди, Елизара Червякова, он, Алексей Балакирев, был чист перед Богом и великим государем, простившим воровство по неведению, ради юности и неразумия. Получило правильный ход и дело о родовом наследстве Червякова, которое, по показаниям дьяка воеводы Протасьева, государственный грабитель думал передать племяннику от сестры. Правда, резолюция в царском шатре в Воронеже повелевала: наследнику Червякова, Балакиреву, отдать остаток, буде оный получится, за зачётом цены казённого леса, пущенного в продажу. Но личная просьба Протасьева, у которого были сильные заступники, требовала возможного уменьшения цифры ущерба казне, нанесённого им поборами в свою пользу. Кикин, производивший учёт порубки, в своё время от наказания кнутом сам избавился при заступничестве родичей царицы Марфы Матвеевны [52], а она оказывала расположение Протасьеву. Стало быть, рука Кикина должна была помочь стряхнуть лишнюю грязь с Протасьева: рука руку моет, верно сказал Пётр I, знавший свои современные порядки. Ищейка Меншиков не был в лесах, а столбцы царского шатра из Воронежа в Москву нельзя было везти — остановились бы дела. На суд достаточно было представить и выписи за скрепой. А для выписей можно было ограничиться выборкою одного счета из десяти, и то таких, которые не на большие суммы, но с дробною расценкой, — чтоб объёмом взять. Как сто коробей таких счётов отправишь, то проверятель выписи одуреет на первом же десятке и совсем в голове его перепутаются понятия: что брать следовало и чего не следовало. А там царю напомнят об ускорении решения и поневоле уж сделают так, как хотят заступники, люди, которым предписано срочно окончить дело и нет возможности просмотреть все бумаги. Самая идея повести процесс именно так внушена была кому следует Кикиным же, и в конце концов добились старатели чего нужно — ссылки да доправки, не более.