«Перекоп» ушел на юг - Василий Кучерявенко

Девушек сменили юноши. Размахивая зажженными факелами, они делали широкие прыжки, быстро неслись в каком-то воинственном танце, прыгали через костры.

Праздник длился до рассвета. Душевно веселились моряки с малайцами. Это был праздник лета и дружбы.

И только тогда, когда свежий, предрассветный ветер прошелестел в вершинах пальм, люди стали расходиться по своим хижинам, хотя гул музыки и дробь барабанов еще долго доносились из соседнего поселка Танью, где тоже встречали праздник.

Датук приносит дуриан

Возвратившись с праздника почти на рассвете, все быстро уснули. Лишь Александр Африканович сидел и писал. Перед ним стояла тусклая коптилка — половина скорлупы ореха с обгоревшими и закопченными краями, наполненная кокосовым маслом, с маленьким фитильком из тряпочки. Капитану хотелось записать все, что видели моряки на этом далеком острове. Трудно было писать: одолевала болезненная, неукротимая зевота, чувствовалась слабость, боль во всем теле. Мелькнула тревожная мысль, что это предвестники лихорадки. Поднялась температура. А утром моряки увидели капитана лежащим без сознания на тонкой пальмовой циновке.

Встревоженный Бударин послал Бахирева в малайский поселок за Датуком, а сам присел возле больного Демидова и пощупал пульс.

— Вероятно, опять малярия… — тихо сказала Евдокия Васильевна.

Капитан бредил.

Пришел Датук, огорченно посмотрел на лежащего капитана, сокрушенно покачал головой.

— Надо идти в джунгли, искать дуриан, — сказал он.

— А что это?

— Дуриан — дерево, редкое дерево, очень редкое…

На следующий день Датук принес и подал Евдокии Васильевне какие-то странные пупырчатые плоды. Сказал, чтобы она давала их есть больному, и ушел в свой поселок.

Демидов осторожно надкусил плод дуриана. Мякоть плода оказалась нежной, сладковатой, с терпким запахом. Он съел весь плод и почувствовал облегчение. Голова не была больше такой тяжелой.

Прошло немного времени, и капитан поправился. Он уже мог, опираясь на палку, выходить на морской берег.

Здесь он подолгу смотрел на белые острые вершины коралловых рифов, на голубое небо. На песке и в лужах, образовавшихся после отлива на отмели, копошилось множество крабов ярко-красного или голубоватого цвета. Но только Александр Африканович приближался к ним, пытаясь рассмотреть, как они тут же скрывались в норах у самой полосы прибоя. Одна клешня у крабов была огромного размера. Ею крабы, спрятавшись в норке, закрывали вход.

Берег был усеян всевозможными раковинами. Присмотревшись, капитан заметил, что они шевелятся, передвигаются. Глядя на них, Александр Африканович вспомнил просьбу сына — привезти из тропиков раковину, и он мысленно подсчитал, сколько же теперь Вадиму лет. Скоро двенадцать будет. Да, пошел уже второй год разлуки с семьей… Сердце сжала острая тоска. Он взглянул на лужу и отшатнулся, увидев свое отражение: исхудавшее лицо с запавшими глазами, обросшее длинными космами светлых волос. «Так вот я какой стал!» — подумал с горечью Александр Африканович.

…Вдали на отмелях вместе с малайцами ходили моряки, собирали ракушки, водоросли. Песок обжигал подошвы босых ног.

Запыхавшись, к ним подбежал Владимир Зинчук. Голубые его глаза блестели, длинные вьющиеся каштановые волосы растрепались. Отбрасывая их с лица, он торопливо стал рассказывать:

— Иду я, устал, сил нету, сел… И вот смотрю: там, где прошел, желтая трава, листья по земле стелются. А через некоторое время трава стала вся зеленая. Палкой пошевелил — снова желтая, листья закрылись, свернулись… Посидел тихо — опять раскрылись листья, зазеленели. Что такое? Вы понимаете: живая трава! Пойдемте посмотрим. Я думал — змеи, что ли, в траве. Нет — такая трава. Это недалеко, на полянке, где растет золотое дерево.

Моряки окружили Зинчука, забросали вопросами.

— Выдумаешь тоже — живая трава! — усомнился кто-то.

— А не приснилось это тебе? — засмеялся Василий Зверев.

— Приснилось!.. Вот идем, сам увидишь, — обиделся Зинчук.

На поляне, где росло дерево с шелковистым стволом и золотистыми ветвями, усыпанными розово-красными цветами, Зинчук торжествующе прошелся по траве, и она вся, задрожав, вмиг свернулась, стала желтой. А через несколько минут вновь позеленела…

Чудо-трава, да и только!

Погребной, блеснув глазами из-под насупленных бровей, улыбнулся:

— Что ж, и у нас на Украине есть росянка, мимоза. Верно, и эта трава из того же семейства — захватывает насекомых, питается ими. Вот и сворачивается от прикосновения.

Разговаривая о странной траве, моряки подошли к месту ремонта шлюпок. Здесь они увидели капитана. Он стоял, рассматривая шлюпки.

— Ну что, ребята, скоро в море?

— Скоро, Александр Африканович. Вот бы паруса раздобыть, а то на веслах далеко не уйдешь.

— А мы завтра с Борисом Александровичем сходим к Петеру Энгерсу — может быть, у него добудем клочок парусины. Будет парус.

— Что вы! Зачем вам так далеко идти? Сходим и без вас, — отозвался Бударин. — Вы на себя не похожи, поправляйтесь лучше.

Глядя на воодушевившихся за работой людей, капитал и сам повеселел. Он завернул на участок, где раскорчевали землю. Здесь шелестела поднявшаяся в рост человека кукуруза, тянулись грядки убикаю. Группа моряков сажала ананасы.

Пройдя весь участок, капитан пошел к хижине. Неподалеку работали Николай Плиско, Василий Макаренков и Илья Бахирев. Они рубили на части ствол саговой пальмы и выскребали съедобную сердцевину, из которой Тимофей Захарович варил кашу и пек лепешки в печке, сделанной из железной бочки. Саго и кокосовые орехи уже давно стали основной пищей моряков. Изобретательный кок скатывал в маленькие шарики саговую сердцевину в корыте, сушил и получал настоящую саговую крупу. Хотя каша из нее была больше похожа на кисель, но все были рады новому блюду.

После обеда часть моряков опять ушла к берегу — они обещали Тимофею Захаровичу наловить крабов, черепах, насобирать черепашьих яиц на ужин.

Капитан думал: «Теперь многие выздоровели, рабочих рук хватает. Надо попытаться одну шлюпку послать на Борнео, сообщить о себе на родину или голландским властям. Может быть, удастся скоро выбраться отсюда».

Демидов поделился с Будариным своими мыслями.

Днем пришел сержант Янсон и сказал, что Энгерс получил очень важные сообщения и хотел бы срочно увидеть русских.

Демидов вместе с Будариным отправились к голландцам.

Петер Энгерс сообщил морякам, что в декабре 1941 — январе 1942 года японская военщина захватила многие здешние острова. Теперь здесь проходят основные японские коммуникации. Эти пути связывают военные морские базы и порты Японского моря не только с Китаем, Маньчжурией, Кореей, Индокитаем, Малайей и обширным районом Индонезии, но и с островными районами передовой линии.

— Я думаю, — продолжал Энгерс, — что японцы уже заняли Борнео и Сингапур, Вот почему не прилетают наши самолеты. И вот почему нас так часто бомбят японские самолеты. Я не знаю сам, что делать. По-видимому, наши да англичане и американцы тоже сейчас уже находятся где-нибудь на Австралийском материке. Я и решил поставить вас в известность об этом. Надо ожидать появления японцев и на Натуне. А от японских захватчиков хорошего нечего ждать — они истребляют европейцев под видом, что все это делают во имя процветания местного населения.

— Японцы давно рвались к Маниле, Давао, Сурабае, Сингапуру, Сайгону, бухте Капранч и нефтяным портам Мири и Таракан на острове Борнео. Думаю, что теперь они здесь добились успехов, хотя я им этого и не желаю, — рассуждал Энгерс. — Но что я могу сделать с одним сержантом. Я выполню, в случае чего, свой долг как голландский офицер… Лучше было бы вам быть сейчас в Сингапуре, Яве или хотя бы на Борнео. Здесь же полудикий, заброшенный остров, и вы, конечно, подвергаетесь большему риску. Мое сердце — с русскими. Я рад бы помочь вам, но на мои радиограммы ответа не последовало. Нет ответа, и самолеты не прилетают, и я беспомощен что-либо сделать для вас, для себя. — Энгерс распрощался с Демидовым и Будариным и ушел очень расстроенный.

Этот разговор всерьез взволновал капитана и его помощника. Они только переглянулись друг с другом, но никто из них не решался заговорить первым. А предпринимать что-то надо было.

…Вечер был лунный, на море сверкала серебристая полоса, на цветах синими огоньками лучились дождевые капли, на земле черной сеткой лежали тени, и казалось, весь воздух наполнен сияющими искорками.

Николай Самойленко подошел к Борису Александровичу, лицо его светилось радостной улыбкой:

— Борис Александрович, меня сегодня на собрании приняли в комсомол. Вы понимаете, такое сейчас на сердце творится… Если бы я был на фронте, я выполнил бы любое задание!..