«Перекоп» ушел на юг - Василий Кучерявенко

Его поддержал Бударин.

На другой день Борис Александрович сходил к Амиру в поселок Ранай и попросил его указать участок земли, который можно было бы раскорчевать под огород. Староста острова выполнил их просьбу, и через несколько дней моряки приступили к работе. Работа по раскорчевке оказалась тяжелой и изнурительной и заняла много времени. К тому же не было ни кирок, ни лопат. Приходилось работать кольями, параном и маленьким топориком.

Бахирев попросил перевести и его на эту работу. Капитан Демидов разрешил. Не совсем еще выздоровевшему кочегару Владимиру Зинчуку, который рвался на работу, поручили приготовить масло из кокосовых орехов.

День за днем люди выходили на раскорчевку площадки. Одни рубили лианы, вырубали корни; другие собирали мелкие ветви, кусты и сжигали их. И каждый день участок расширялся. Почва была тяжелая, красная, глинистая, с камешками. Перегной носили из джунглей, осадочный ил — с реки. Все эти занятия, запах земли, дрожащие в солнечном блеске языки пламени костров, сладковатый запах дыма, особый аромат перерубленных корней напоминали морякам весенние полевые работы на далекой родине, такой желанной, и вызывали щемящую тоску по ней.

На обработанном первом клочке земли посадили убикаю и несколько зерен кукурузы.

Вахты на скале

Зловеще пожелтело небо от вспышек молний и заходящего солнца, запылали тучи, наплывая на джунгли и разрываясь в клочья о деревья. Они становились то черными, то медно-красными. Мелкие капли дождя сменились потоками ливня. С океана на остров налетали шквал за шквалом, ветер и вода. Маленькие лужи тут же превращались в целые озера желто-кофейного цвета. Сильный ветер раскачивал и низко пригибал огромные стволы пальм. С их верхушек срывались орехи, глубоко врезываясь в раскисшую землю. И горе было тому, кто попадал под эту бомбежку. Помня еще о том ранении, которое в первые дни жизни на острове получил в бурю Погребной, люди обходили подальше пальмовые заросли. Ветер был так силен, что буквально сбивал с ног. Порывы его срывали крышу с хижины, и приходилось в ливень чинить и укреплять кровлю и стены. Люди мостились поближе к очагу.

Но, едва дождь затихал, моряки без ропота поднимались и снова принимались за дела.

Очередные дежурные карабкались на скалу у берега и терпеливо несли вахты, внимательно следя за горизонтом, не покажется ли дымок судна или хотя бы парус. На скалу наносили много сухого хвороста для подачи дымом или огнем сигнала судну в случае надобности. Но ничего не было видно.

— Ну как? Опять ничего? — спрашивали дежурных больные моряки, едва их товарищи появлялись в хижине.

— Нет! Все еще ничего, — отвечали вахтенные.

Получив отрицательный ответ, больные отворачивались, чтобы спрятать грусть, и укладывались снова на постели.

На скалу часто прибегала Дуся Сердюк. Она быстро взбиралась сюда, спрашивала дежурных, или, как их тут называли по судовым традициям, вахтенных, не видать ли чего на море. Получив ответ: «Нет, Дусенька, ничего нет, ничего не видно», — она стояла еще минуту-другую и тоскливо глядела в море, на север. Иногда товарищи подшучивали над ней, желая развеселить девушку.

— Что, Дусенька, сердце болит: любовь, милый там?

— А хотя бы и любовь… Что же тут зазорного, если она настоящая?.. — И Дуся срывалась и убегала в хижину помогать Тимофею Захаровичу готовить обед или отправлялась куда-нибудь на берег. И там сидела в одиночестве. Казалось, она прямо на глазах таяла.

Однажды Алексей Бакалов и Илья Бахирев заметили у Дуси слезы.

Моряки не на шутку всполошились и с тех пор еще участливее и теплее стали относиться к ней.

Приходил на скалу и Тимофей Захарович.

Отдышавшись и обмахиваясь поварским колпаком, он подолгу стоял здесь, не говоря ни слова. А когда приближалось время обеда, спускался обратно к хижине.

Несколько раз заглядывала на скалу Евдокия Васильевна. Она, как и Дуся, глядя на море, спрашивала:

— А где же земля?

И, когда ей показывали в ту сторону моря, где был материк, она говорила в раздумье:

— Значит, и Владивосток там… — Постояв немного, добавляла: — А знаете, я сегодня слышала среди пальм песню птички. И вот кажется мне, что я слышала раньше где-то пение этой птички. Потом смотрю — на ветке будто уссурийская синяя мухоловка. У меня сердце даже остановилось, так потянуло домой. Наверное, у нас там сейчас снега, белеют березки, поют синицы. А эти мухоловки — наши милые соловьи. Может быть, они прилетали сюда, в теплые края. Я думаю — не принесли ли они нам привета от родных мест. Смотрю на пичугу и не верю своим глазам. Ну точно как наша! И так мне стало радостно, когда она запела…

И Евдокия Васильевна пошла к больным. Работы ей хватало. Едва выздоравливали одни, как заболевали другие. Вчера еще здоровый человек сегодня лежал весь покрытый холодным потом, ежась от холода, хотя на дворе жарища. На острове круглый год стояла одинаково жаркая погода. Теперь слегли Зверев, Зинчук, свалились Шевелев, Бердан. Жаловался на недомогание Баранов Степан Филиппович, хотя и старался не поддаться болезни, продолжал ходить на скалу выбивать надпись. Особенно же плох все время был Александр Африканович.

Евдокия Васильевна выбивалась из сил. Хорошо еще, помогали товарищи, особенно Илья Радченко, который с особой ласковой теплотой относился к ней и к ее заботам. Возвращаясь из джунглей или с берега моря, приносили, как правило, всякие травы, водоросли и отдавали их Евдокии Васильевне: ведь что-нибудь могло пригодиться ей для лечения больных.

Моряки обратились к Петеру Энгерсу с просьбой достать лекарства. Он пообещал, но проходили дни, а лекарств не было. Больные страдали от зуда кожи. К этому прибавилась еще какая-то тропическая болезнь. И хотя все каждый день купались в море, а тех, кто не мог сам пойти, товарищи обмывали подогретой водой, — это не помогало.

Петер Энгерс молчал, и все видели, что он чем-то озабочен. Обещанные самолеты не прилетали, и моряки почувствовали, что остров Большая Натуна отрезан и от Борнео и от Сингапура.

Энгерс, видно, не хотел выдавать истинного положения вещей. Лишь иногда сквозь улыбку и как бы невзначай замечал: «Мне кажется, что мы тоже потерпели кораблекрушение и очутились почти в таком же или равном с вами положении».

Когда установилась ясная погода, экипаж усилил работу по ремонту шлюпок. Мысль об уходе на остров Борнео не покидала моряков. Теперь даже больные и те старались помочь в работе. Одна шлюпка была уже почти полностью готова, и это воодушевляло людей.

Степан Филиппович Баранов продолжал выбивать надпись на скале. Изредка вместе с ним принимались вырубать надпись и выздоравливавшие матросы Сухонос, Зверев и Нечаев и старший помощник капитана Байдаков. Порода поддавалась обработке с большим трудом. Степан Филиппович, стирая серую пыль с камня и обливаясь потом, медленно вырубал букву за буквой. Его сменяли то Сухонос, то Зверев или Нечаев. Через несколько недель упорной, настойчивой работы надпись была закончена. Она отчетливо выделялась светлыми полосками букв на темном фоне камня.

Первого мая решили открыть этот памятник, возложив у его подножия большой венок, сплетенный женщинами из пальмовых ветвей и цветов.

Все собрались у скалы. Пришел Датук и еще несколько малайцев.

Настроение у экипажа, несмотря на длительную оторванность от большого мира, было приподнятым. Многие волновались. На отвесной высокой каменной стене с нависшим карнизом был четко выбит якорь, над вершиной его — пятиконечная звезда, а вокруг нее — буквы «СССР» и чуть пониже — слова: «Перекоп» 1941 год». Еще ниже — столбиком, непривычным латинским шрифтом были выбиты фамилии погибших русских моряков: «Зорин, Стыврин, Лютивинский, Соколов, Будоян, Агарков, Рева, Анипко».

С речами, посвященными памяти погибших, выступили Демидов, за ним — Бударин и Погребной. На фоне темной скалы резко выделялась серебристая голова Погребного. Он окинул собравшихся печальным взглядом добрых задумчивых глаз. Казалось, каждый в этот миг мысленно переносится в родной Владивосток, проникается верой в возвращение. И вдруг упали первые капли дождя, скала покрылась густыми точками, медленно поползли узкие струи, оставляя на камне блестящие следы. Вдали повисли косые серые полосы ливня, послышались раскаты грома, на черном небе, затянутом сплошными тучами, засверкали огненные вспышки молний. По скале огромными шлейфами скатывались потоки воды. Моряки зажгли факелы, но ливень погасил их. Среди дня наступила тьма, словно уже была ночь. Шум и гул ливня и волн вздымавшегося и обрушивающегося на берег вспененного моря, частые молнии и рокот грома заполнили все.

Маленькая речка превратилась в быстрый мутно-желтый, ворочающий и катящий с грохотом камни водяной поток; в нем, кувыркаясь, неслись, словно щепки, огромные пальмы с обломанными, измочаленными вайями и разорванными корнями, мелькали обломки стволов мангровых деревьев, обрывки лиан. А под скалой, прижавшись друг к другу, сидели укрывшиеся от ливня русские моряки и малайцы, молча созерцая разъярившуюся стихию.