На сопках Маньчжурии - Михаил Толкач

— Войдёте в контакты с местным населением. Встречаться будем в условленном месте, — развивал свою мысль Фёдоров.

— Если вам, товарищ капитан, я неподходящий, так скажите…

— Пузыри оставим детям, товарищ лейтенант! — Фёдоров ожидал подобной реакции — сам бы возмутился, окажись на месте Сидорина. — Запасайтесь справочниками, наставлениями строймастера. Чтобы дважды два — восемь!

И вдруг Фёдоров прилёг в растерянности: как Васин глянет на затею? Лейтенант прикомандирован временно в Распадковую. В штате числится за Читой. И неловко теперь перед Сидориным — торопыга Длинноногий!

Васин принял Фёдорова поздним вечером. Выслушал. Подумал. У него поднялась температура и он поминутно вытирал платком лысину. Что-то было разумное в идее Фёдорова. А если промахнётся землемер? Агент расшифрует неопытного Сидорина. Примет свои меры предосторожности.

— Вы считаете, что Сидорин войдёт в роль без оплошки?

— Без ошибки живут лишь жмурики на погосте, товарищ майор!

— Прошу яснее!

— Виноват! Доля риска имеется, безусловно.

— Допустим, враг узнал подсадку. Спросит себя: зачем на Распадковой сексот?.. Чего морщитесь, капитан? У вас, на гражданке, это ругательно. А у нас «сексот» — секретный сотрудник. Вам ясно?..

— Значит отбой! — досадливо заключил Фёдоров.

— Значит отбой, капитан!

— Ну-у, никак в ударники не просочусь! — Семён Макарович щадил больного майора. — К слову, тогда свиное сало поспособствовало?

— Да ну вас!

В гостинице Фёдоров застал лейтенанта погрустневшим. Писал письмо. Русый чуб спадал на лоб.

— Мыслю нашу с вами, Григорий Григорьевич, срубили под корень! — Семён Макарович сознался Сидорину в своём скоропалительном решении.

Лейтенант, отложив письмо, торопливо изымал из чемодана свою новенькую форму. Говорил обрадованно:

— Вы извините меня, товарищ капитан.

— Понимаете, Григри, сам замысел, в принципе, приемлем. Вероятно, пригодится как-нибудь. Не обижайтесь на «Григри». Замётано?

— Можно, я маме напишу насчёт Григри?..

— Он повёл разрешительно своим маршальским жезлом! — Семён Макарович смеялся по-мальчишески громко и заразительно.

* * *

Маргарита Павловна стояла с Фёдоровым у хлевушка. За жердяными воротцами лежала чёрная коза с маленькими рожками. Косые лучи солнца освещали ползагонки.

— Чё, лежебока, сенца ждёшь? — Хозяйка раскрыла воротца.

Ямануха скосила голову и мекнула. Щенок тыкался мордой в перекладину, пытаясь пролезть внутрь клети.

— На осерёдыше твой корм, Майка. Боюсь, непогодой прохватит копну насквозь…

Фёдорова одолевали служебные хлопоты и ему хотелось отвлечься от них хоть на время.

— Переправим копёшку! Дважды два — восемь! Лодку найти б…

— Разе Заиграеву спросить? Не откажет, думаю.

— Петькину маму?

— Но-о!

— Что нам, казакам — день в работе, два гулям! — Фёдоров направился к соседке. Щенок увязался за ним. Он взял его на руки, Найда сердито скалила зубы.

Вскоре лодка отвалила от берега. На корме оголённый до пояса Петька. В белой исподней рубахе с засученными рукава Фёдоров взялся за вёсла.

— Греби ровнее! Не заглубляй вёсла! Ну, недотёпа! — покрикивал Петька, циркая слюной сквозь зубы. — Иди сюда, командир!

Парнишка присел у борта, пропуская мимо себя Фёдорова — лодку повернуло поперёк течения, грозя опрокинуть. Петька успел выправить посудину. Семён Макарович держал курс на остров. Заиграев сноровисто выгребал, пересиливая стремнину. Причалили к песчаной косе. Выпрыгивая на берег и подтягивая лодку. Петька до колен замочил штаны.

— Ну, ругатель, приступим? — Фёдоров достал из лодки, грабли и верёвку.

— Не люблю тюх-матюх!

Солнце жарило, будто бы в середине лета. Небо — бездонное, голубое. Привявшая трава источала прелые запахи. В глубине острова стрекотали сороки, недовольные вторжением людей. Петька вывел Фёдорова к поляне, окружённой черемуховыми деревьями. Семён Макарович дотянулся до ветки и сорвал тёмные ягоды. Пожевал и выплюнул — вязало во рту.

— От живота — первое средство! — тоном знатока пояснял Петька. Нос его шелушился на солнце, задорной пуговкой украшал загорелое до черноты лицо.

Копна сена в неделю ненастья изрядно осела. Потемнела сверху, приплюснутая дождём. Растянув верёвку двойной петлёй, Фёдоров укладывал на неё пласты сена. Пыль щекотала в носу, сухая трава колола оголённые до локтя руки. Петька подгребал клочки остожья.

— Объедение яманухе! — Семён Макарович различал сухой типчак, костёр, пырей, стебли хвоща. Растёр метёлку мятлика, понюхал и чихнул громко. И вновь застрекотали сороки. На тропе из-за кустов показался мужчина в фуражке речника. Узнав Петьку, поздоровался.

— Слышу, кто-то хозяйничает. — Из-под чёрных клочковатых бровей пытливо смотрели тёмные глаза здешнего бакенщика. — Увезут в два счёта — ищи да свищи, паря!

— Омуль ещё не пошёл, дядя Филипп? — Петька щурил на солнце озорные глаза. Отмахивался от слепней, жуя серу.

— Спасовские косяки скатились. Ноне не очень плотно идёт…

— Браконьеров прихватили?

— Попались двое. Ну, покедова! Поклон мамке передавай. Как она?

— Ничё. Всё в прачечной. Взялась полы мыть на вокзале…

— Ну, бувайте! — Бакенщик, косолапо шагая, скрылся в береговых зарослях.

Вязанку едва поднял на плечи Фёдоров — гнулся под тяжестью коромыслом. Ступал аккуратно, чтобы не раструсить ношу.

Маргарита Павловна работала поломойкой на железнодорожном вокзале — имела время после обеда. Она помогала Фёдорову таскать вязанки по крутому откосу к усадьбе.

За три рейса свозили весь запас с острова.

— Заводной ты, паря! — Маргарита Павловна принимала от Фёдорова и забрасывала вилами на чердак порцию за порцией пахучее сено.

— Руки работы просят, хозяюшка. — На длинных ногах Семён Макарович дотягивался почти до дверец сеновала.

— Чё там полошишься, Петьча? — совсем по-забайкальски покрикивал Фёдоров на зазевавшегося Заиграева.

— Не гони, дядя! — с задиристостью отзывался подросток.

— Первейшее дело — по вёдру запастись на зиму! — Семён Макарович подгребал остатки сена у сараюшки. — Бывало, с отцом с зари до зари отдавали сенокосу. Стожки наши на Кондурче выгодно отличались: сбитые, уплотненные, прикрытые сверху жердинами. Не хвалюсь: пасхальными яичками, поставленными на попа, смотрелись! Дожди не пробивали, под вьюгами не лохматились. Стожар высокий, подстилка из тальника — не гнило от сырой земли.

— Судьба тебе, Макарыч, быть пахарем, а не офицером! — Маргарита Павловна была довольна: одной заботой меньше.

Сеном набили чердак плотно. Во дворе запахло полынком, сухой травой. Щенок вертелся под ногами, цапая Фёдорова за сапоги. Найда тревожно вострила уши, присматривая за своим несмышлёнышем. Ямануха Майка подбирала клочки сена. Хозяйка отпугивала её, но коза вновь и вновь нарушала запрет.

— Признаюсь, Павловна, не переношу козьего молока! — Фёдоров принялся подметать двор измызганной метлой. — Прёт от него козлом!

— Привычка ко всему надобна. — Маргарита Павловна, считая дело сделанным, положила грабли на колышки, вбитые в стенку хлевка. — Чекушка не помешает с устатку? Как ты, Макарыч?

— Как дважды два — восемь! — Фёдоров поднял обе руки «за». Он чувствовал усталость, но на душе было легко. Рукавом вытирал потное лицо.

— Сгоношим, Макарыч! Может, Грушу кликнем?

— Само собой — лодка-то её. Петьку б чем-ничем побаловать.

— Мал ещё! — отрезала хозяйка. — Привыкать к делу без подношений — свято!

— Как прикажете, командир! — Фёдоров расчесал свой чуб деревянным гребнем.

Застолье удалось на славу. У Маргариты Павловны нашёлся «спасовского» улова малосольный омуль. Картошка с песчаного бугра — искристая! Зеленоватые помидоры со своего огорода. Заиграева принесла рыбу холодного копчения с прошлогодней путины. Довершение — «гусиха» с бражкой. Пенистая, с горчинкой. Пришёлся кстати и офицерский доппаёк Фёдорова. Женщин насмешил Фёдоров, принюхивающийся к омулю. Брезгливо сморщился.

— Или я порядочная бестолочь, или рыба порченая!

— С душком омуль-то, Макарыч! — Маргарита Павловна хохотала во всё горло. — Нарочно приквашиваем — особенный скус!

Семён Макарович вновь пожевал дольку рыбы. Прижмурился, почмокал и тоже рассмеялся.

— Живы будем — фиг помрём!

Говорили о войне, предстоящей зиме, о скорой страде Прибайкалья — покатит на нерест омуль. Агриппина Петровна Заиграева, широкоскулая, с обветренным лицом женщина сорока пяти лет, сетовала на строптивость Петьки, загадывала его будущее. А потом запела приятным голосом о неразделённой любви. Сильным сопрано подпевала Маргарита Павловна.

Где эти лунные ночи?Где это пел соловей?Где эти карие очи?Кто их ласкает теперь?

Солдатки-вдовы выплакивали в песне своё неизбывное одиночество, свою печаль-кручину, как молитву: