Никакого Рюрика не было?! Удар Сокола - Михаил Сарбучев

В середине XIX века в русской береговой артиллерии прицеливание производилось с помощью съемных деревянных прицелов. Перед каждым выстрелом, во избежание поломки, прицелы приходилось снимать, что создавало неудобства и снижало скорострельность. Правда, в 1853 году русский артиллерист В. Ф. Петрушевский изобрел более совершенный прицел, привинчивавшийся к орудию, но этот прицел стал применяться в русской артиллерии только после окончания Крымской войны»67.

К 1852 году Россия ежегодно производила 50–70 тыс. ружей и пистолетов (за первый год войны их потребовалось 200 тыс.), 100–120 орудий (потребовалось более 300) и 60–80 тыс. пудов пороха (только за 11 месяцев обороны Севастополя израсходовано 250 тыс. пудов). Русские гладкоствольные ружья заряжались в 12 приемов, а стреляли на 200 шагов. Для парадировки, которой непременно сопровождались торжества «золотого века Романовых», это не имело значения. Но на вооружении англо-французской (отчасти и турецкой) пехоты состояли дальнобойные штуцера с нарезными стволами, которые били на 1300 шагов. Любой прямой огневой контакт означал практически безнаказанное массовое истребление русских солдат, о чем спустя 20 лет с горькой иронией напишет Николай Лесков в своем знаменитом «Сказе о тульском косом Левше…». Мы привыкли воспринимать его как сказку, в действительности же это едкий политический памфлет.

Но хуже всего дело обстояло с обучением личного состава. Достаточно сказать, что николаевский фаворит князь Александр Чернышев – разведчик с блистательным прошлым, в совершенстве овладевший искусством придворной интриги, но никакой военачальник и администратор, – который более 20 лет возглавлял российские вооруженные силы, выделял для обучения стрельбе по 10 (десять!) патронов в год на солдата. Этого хватало, чтобы палить по безоружным венграм и полякам, но для настоящей войны было маловато.

Россия ввязалась в войну «из принципа», без внятных политических целей, без адекватной оценки потенциальных союзников, без серьезной подготовки. Существовавшая система рекрутского набора не позволяла значительно увеличить численность армии в военное время, а попытки создать ополчение из горожан по образцу 1812 года ни к чему хорошему не привели: их просто нечем было вооружать. Это при том, что русские уже ощутили себя нацией, и война была чрезвычайно популярна в массах. Боевой дух в войсках был невероятно высок. Полуграмотные крестьяне, ставшие солдатами и матросами, лучше понимали национальные задачи, чем царедворцы и министры; молодые офицеры рвались на фронт, среди них Лев Толстой, по рассказам которого мы преимущественно и представляем себе Севастопольские события; девицы записывались в сестры милосердия; купечество жертвовало деньги, но купить на них было особо нечего. Мануфактуры, которые со времен Петра оставались на водяной или конной тяге (в Европе – на паровой), не могли нарастить производство пушек и снарядов.

В Восточной войне, наверное, как ни в какой другой, подвиг простого солдата был теснейшим образом переплетен с позором и непрофессионализмом военного и особенно политического руководства.

Всем известен Синопский бой, описываемый отечественной историографией лишь в превосходных тонах. Но мало кто вспоминает эпизод, имевший место в тот же день за пределами Синопской бухты: небольшой 20-пушечный пароход «Таиф» под командованием англичанина Следа прорвал заслон и ушел невредимым от эскадры из пяти (!) кораблей, на двух из которых развевались флаги русских адмиралов68.

Вообще, действия на коммуникациях противника русскому флоту удавались очень плохо, если не сказать больше. Весной 1854 года транспортные суда коалиционных сил первого эшелона в течение трех суток находились в море без охранения и без движения, ожидая из Варны основную массу экспедиционных войск. Этим периодом не воспользовался главнокомандующий сухопутными и морскими силами в Крыму. Переход англо-франко-турецких экспедиционных сил морем также осуществлялся не слишком организованно, не был обеспечен разведкой и охранением. Караван растянулся на десятки миль. Здесь бы и применить гений Нахимова. Но русское командование не предприняло НИЧЕГО. Князь Владимир Андреевич Долгоруков (в феврале 1854-го генерал-майор) предупреждал Меншикова, что «англичане собираются высаживаться в Крыму, в 45 верстах от Севастополя, чтобы затем атаковать его с тыла», – за это время можно было подготовить береговую оборону на угрожаемых участках, как сделал командир Петропавловского гарнизона. Но никакой реакции не последовало. А имея донесения о западных кораблях, скопившихся на евпаторийском рейде, командование даже не попыталось встретить англо-французов на берегу.

Пагубно отражалось на боеспособности русской армии чудовищное состояние транспорта и путей сообщения. После того как в погоне за имперским величием в который раз прирастили территории, по дурной российской традиции совершенно не позаботились об их обеспечении соответствующей инфраструктурой. Из центра на юг не проложили ни одной не только железной, но даже шоссейной дороги. Войска проделывали тысячеверстные переходы пешком, неся огромные небоевые потери. Оружие, боеприпасы и снаряжение, купленное на деньги жертвователей, перевозили на волах, многие из которых падали в дороге. Их трупы вместе с грузом тонули в грязи, и по ним проходили обозы. Получалось, что легче было доставить солдат в Крым из Англии или Франции, чем из центра России.

При этом самого монарха война, похоже, вообще не беспокоила. Руководство ею было полностью отдано на откуп царедворцам и бюрократам. Нахимов, Истомин, Толебен действовали фактически на свой страх и риск. И делали то, что у каждого лучше получалось. Один из ветеранов Крымской кампании, флаг-офицер В. А. Корнилова вице-адмирал И. Ф. Лихачев, позже вспоминал о Синопе: «Наша эскадра была вдвое сильнее неприятельской материально и, конечно, в несколько раз сильнее ее в нравственном отношении. Следовательно, особого «геройства» тут не представлялось, и «свет» этим «удивлен» так же быть не мог. Но наши моряки сделали все и каждый свое дело отчетливо и точно…»69 Можно еще добавить: чем был ниже чин, тем отчетливее и точнее солдат и матрос делал свое дело.

Что же такого выдающегося совершил Нахимов при Синопе? Да, собственно, разыграл классический российский имперский сценарий. Поймать момент, когда локальный численный перевес будет кратным, выполнить массированную атаку «в лоб», не считаясь с потерями (линкоры – против корветов, если по числу кораблей преимущество было за турками, то по орудиям и калибрам – однозначно за русскими; напомню, что в результате боя линейный корабль «Ростислав» оказался небоеспособен и был отправлен в Севастополь на ремонт), вызвать остервенение у врага и… остановиться в нерешительности. Высшее командование не имело четкого представления даже о том, что следует делать в случае победы в Синопе: нападать, высаживать десант или защищаться.

Когда же государь проявлял «политическую волю», бывало еще хуже. Мы знаем об обороне Петропавловска – примере самоотверженности и поистине суворовского военного искусства. Но учебники стыдливо умалчивают, что после удачного отражения штурма гонец, посланный командиром Петропавловского военного порта генерал-майором Василием Завойко, привез личный приказ императора: «Бухту оставить, гарнизон эвакуировать»! Вошедшие в бухту несколькими неделями позже британцы нашли ее «совершенно непригодной», и, видимо, лишь это избавило Россию от территориальных претензий на Востоке.

Романовы и их преемники еще неоднократно проявят подобную «политическую волю»: и во время Балканской кампании (дойти до предместий Стамбула и повернуть!), и при Мукдене, и на фронтах Гражданской. Мутная история последних дней Лавра Корнилова, несостоявшегося диктатора России, разворачивалась как раз на фоне загадочных отходных маневров из уже практически захваченного белыми Екатеринодара. Как под копирку, сюда же ложится финская кампания 1940 года. Прорыв линии Маннергейма и последующий отказ от оккупации Хельсинки привел к тому, что вместе с быстро утраченными преимуществами удобной базы на полуострове Гангут СССР приобрел упорного и сильного врага, без участия которого была бы невозможна блокада Ленинграда. Подобными «гениальными» военными решениями изобилуют обе чеченские кампании. В общем, я вынужден констатировать, что более позорного военного поражения Россия не терпела со времен Ливонской войны.

Но самым тяжелым было вовсе не военное поражение. Пока английские и французские гранаты осыпали Малахов курган, в Европе набирал обороты маховик информационной войны. Именно тогда впервые начали смаковать «азиатскую» сущность русских. Бесновалась левая пресса, а громче других завывал малоуспешный и малообразованный публицист, живший на британские подачки, Карл Маркс. Синопское сражение было проиграно турецким флотом, зато выиграно англо-французскими журналистами. Синоп, за которым не последовало решительных действий (а ведь они могли по крайней мере вызвать страх и внушить осторожность, в том числе в выражениях), стал точкой кристаллизации русофобских настроений. Вторая половина XIX века – черное время в отношениях с Европой. Русских представляли «гуннами», «монголами», «варварами», которым чужды понятия воинской чести и гуманности. В англоязычной прессе появились рассказы о том, как русские моряки в ходе сражения достреливали оказавшихся в воде турецких раненых70.