Никакого Рюрика не было?! Удар Сокола - Михаил Сарбучев

Зачем Руси «берег турецкий», не объяснялось, ибо «сакральные» ценности не нуждаются в каких-либо разъяснениях. Не знание, не убеждение, но Вера движет их носителями. Вплоть до Петра Великого у Романовых не было внятной парадигмы развития страны. Первая часть их правления оказалась нищей, темной, смутной и кровавой. Если это и был «золотой век», то золотой век Византии – царства, презирающего земные блага, царства насилия, бюрократии, тотальной коррупции, голода, костров инквизиции и бунтов. Бунты Соляной (1648), Медный (1662) в Москве, Хлебный (1650) в Новгороде и Пскове, трехлетняя война Степана Разина (1667–1671), Стрелецкий бунт 1682 года (Хованщина), повсеместное духовное сопротивление, получившее название «Раскол», – все эти события позволяют нам, присоединившись к их современникам, с полным основанием назвать русский XVII век «бунташным». А бунт – не лучшие декорации для народного процветания.

Русь ломали об колено, кроили «под Византию». И Русь сопротивлялась. По многолетней традиции диссиденты массово бежали в Литву; образовывались целые анклавы, не подвластные московским правителям: Стародуб-Ветка, Поморское согласие, отдельные области Поволжья, Придонья. Московское правительство контролировало едва ли половину территории и компенсировало свою слабость усилением репрессий. Если при Иване IV срок поимки беглых крестьян устанавливался в пять лет, после чего они считались свободными: «убёг, так убёг», то в 1637 году этот срок был увеличен до девяти лет, а в 1641-м – еще на год. Вывезенных же другими владельцами разрешалось искать до 15 лет. В 1649 году при Алексее Михайловиче (1645–1676) правительство принимает «Соборное уложение», по которому полностью отменялся «Юрьев день» и устанавливался бессрочный сыск беглых крестьян. Это означало окончательное введение крепостного права в России. Таким образом, можно точно назвать имя правителя, при котором узаконили рабство на Руси. И случилось это в «просвещенном» XVII веке.

Первые 80 лет правления Романовых ознаменованы исключительно «закручиванием гаек» и уничтожением гражданских свобод, упразднением системы общественных сдержек и противовесов и созданием «непотопляемой» структуры самодержавия по образцу «римской» деспотии. Именно тогда, а вовсе не в «монголо-татарские» времена, Русь почти на столетие была вырвана из европейского контекста. Причем столетие это для Европы оказалось чрезвычайно важным. Зарождались основы будущего капитализма, появлялись первые мануфактуры, крестьяне, потянувшиеся в город, стали основой класса рабочих и мелких лавочников. В России же этот процесс сдерживался искусственно. Крестьяне, вопреки общемировой тенденции, еще больше закрепощались. В таких условиях формировались вертикальные связи как единственно возможный вариант «эффективного менеджмента» (что естественно, поскольку горизонтальные не могли формироваться). Единоначалие, единомыслие + жесткая централизация + репрессии – вот парадигма развития, ставшая основой российской государственности.

Однако в 1689 году случилось чудо. Заигравшиеся в дворцовые интриги многочисленные потомки Алексея Михайловича пожрали друг друга и освободили дорогу к престолу 14-му (!) ребенку в семье – Петру Алексеевичу. Этого не должно было произойти никаким образом, но тем не менее произошло. Тут сила самодержавного абсолютизма неожиданно стала его слабостью, поскольку в отсутствие системы «сдержек и противовесов» новый царь всю мощь репрессивной машины обрушил на головы тех, кем она до сих пор создавалась. В структуре, «заточенной» под левую ногу «Богоподобного», не была предусмотрена защита на случай, если эта левая нога вдруг захочет сделать все не как в Византии. А она захотела.

Петру нравились морские корабли, голландские порядки и толстозадые немки. Невозможно подсчитать, какая часть крови великих варяжских предков текла в его жилах, невозможно описать механизм воздействия этой части на остальной организм, можно все назвать промыслом Божьим, а можно – волхвованием кудесников, но это определенно свершилось! «Вздернутая на дыбы» Россия вернулась на столбовую дорогу цивилизации и начала сверять свои часы не по Константинополю и Мекке, а по Парижу, Лондону, Берлину и Риму. Ее столица была опять перенесена на берега Варяжского моря, с которым царь связывал будущее страны. Новый русский флот, как и встарь, бил свеев и угрожал Царьграду.

Волюнтаристскими методами повсеместно внедрялось мануфактурное производство. Феодалы северной зоны перевели крестьян на денежный оброк. Так, при Петре I действовало около 100 мануфактур. Мануфактуры по форме собственности делились на казенные, купеческие и помещичьи. В 1721 году был издан указ о праве покупать и закреплять за ними крестьян (посессионные крестьяне). Госзаказ позволил развивать отрасли промышленности, которые обслуживали армию и флот: металлургию, кораблестроение, оружейное дело и т. д. Железной рукой царь загонял нищую «Византию» в капиталистический рай. Началась чеканка денег, по качеству сопоставимых с европейскими. Центрами крупной промышленности стали Москва, Петербург, Урал. Развивалась и легкая промышленность (табачная, шелковая, бумажная).

Новая экономика требовала высококвалифицированных специалистов, отсюда социальный запрос на светское образование европейского типа (навигацкие школы, университеты). Возникли социальные лифты, которые способствовали смене элит. С тех пор русская культура формируется преимущественно как культура светская, европейская и в то же время самобытная.

Но Петра постигла ровно та же участь, что и его великих предков. Парадигма управления, основанная на личности, а тем более выдающейся, требует, чтобы все последователи были столь же выдающимися, а этого, увы, не случилось. Сын Петра преуспел исключительно в дворцовых интригах, внуки также ни в чем великом себя не проявили, и возвращение к «византийским» традициям было предопределено. Деятельность Екатерины II – пожалуй, самой противоречивой правительницы России – вернула страну в византийскую колею с той лишь разницей, что теперь «ханские» методы правления осуществлялись людьми в немецком и французском платье, бегло разговаривающими на европейских языках.

Появление восточных колоний и полная неготовность к колониальной модели имперского развития привели к тому, что вектор интересов России все сильнее размывался, все дальше и дальше смещался от цивилизации и нуждался во все более и более вычурных объяснениях политики правителей. С чем Россия пришла на Кавказ? Она пришла туда как завоеватель? Как просветитель? Как духовный лидер? Ни то, ни другое, ни третье. А вернее, и то, и другое, и третье вместе взятые. В результате эта тройственность позиции привела к тому, что горцы, привыкшие видеть мир дуальным (либо раб, либо господин), никак не могли понять, с кем же они имеют дело. И не поняли до сих пор. Если перед ними господин, то почему он так мягкотел и так охотно идет на перемирия и переговоры, почему склонен задаривать наиболее воинственные племена? А если раб, тем хуже для него, ведь он временами столь жесток и непримирим! Позиция государства определялась личными качествами военачальника, ведущего текущую войну. Чьи интересы Россия защищала в бесконечных русско-турецких войнах? Греков? Австрийцев? Болгар? Тогда во всех случаях следует признать поражение. Все три кампании являли собой смесь блестящих военных побед и чудовищных дипломатических провалов. Не было даже четкого представления о том, что делать с побежденным противником. Ему постоянно давали второй шанс, которым он незамедлительно пользовался. «Сакральное» значение побед над турками перевешивало все зримые и незримые экономические и политические перспективы, которыми легко жертвовали ради «почетного звания» чемпиона духа.

При этом надо заметить, что «плюрализм мнений» в обществе все-таки присутствовал. Загнать обратно в бутылку джинна, выпущенного Петром I, было трудно: появились новые классы элиты (служилое дворянство, купечество демидовского типа). Они готовились потребовать свой кусок, а во Франции уже потребовали, и все это происходило на фоне стремительно изменяющегося лица Европы. Завершалось XVIII столетие – наступал век новых тенденций. От империй – к национальным государствам. Наполеон Бонапарт, ровно так же, как и Петр Великий, начал строить национальное государство, опираясь на опыт абсолютизма и имперства.

И тут случилось еще одно чудо. Соперничество с Бонапартом волей-неволей потребовало переориентировать политику на европейские рельсы, вернуться к традиционным геополитическим союзникам (Австрия, Пруссия), сменить принципы управления (реформы Сперанского), а самое главное – создать систему национальных мифов и кодов, отличных от существовавших до тех пор. Частично эта задача была решена в ходе Отечественной войны 1812 года, когда возникло доселе невиданное в истории явление – массовое партизанское движение. Не крестьянская война, не абстрактный бунт, «бессмысленный и беспощадный», а движение широких масс некомбатантов под национальным флагом. Подобное на сопоставимом временном отрезке имело место лишь в Италии, где носило название «рисорджименто» (итал. il risorgimento – «возрождение, обновление») и традиционно связывалось с именем Джузеппе Гарибальди.