Я буду любить тебя вечно (СИ) - Ветрова Татьяна

Он не переехал. Он просто не хочет меня знать!

Единственная моя радость — дочь. Она должна появиться на свет со дня на день, и я очень хочу, просто мечтаю, чтобы она была похожа только на меня одну. Эгоистично? Плевать. Она моя и только моя дочь.

Сейчас я даже не уверена, что хочу, чтобы Женя когда-либо узнал о ее существовании. Я до сих пор не могу его простить за ту боль, что он мне причинил. Унизил. Растоптал. Но тем не менее я благодарна ему за свою малышку.

Перебирая почту, я обращаю внимание на конверт из города, в котором по неосторожности оставила свое сердце. Столичный адрес мог знать только один человек. Тот самый, кому на протяжении полугода я пишу письма, но ни разу ни в одном из них не созналась, что беременна.

«Дорогая наша девочка, прости меня, пожалуйста. Я знаю, что не вправе тебе писать, да и не от меня ты ждешь писем. Но он не напишет. Никогда.

Я прошу у тебя прощения за всю ту боль, что тебе пришлось пережить. Верю, ты любишь его. Знаю это. Но он не вернется. Прости его… и меня тоже…»

— Па-а-ап, — ору, выпуская из рук письмо и чувствуя адскую боль в низу живота, скручиваясь на полу в бублик.

Ну вот, кажется, началось.

…Оказавшись в роддоме, вижу, как медики быстро окружают меня со всех возможных сторон. Перекладывают на каталку с дребезжащими колесиками и катят по коридору, свет в котором больно бьет по глазам. Отвернувшись в сторону, краем глаза замечаю взволнованного папу и крайне спокойную маму. Она так и не смогла мне простить мою беременность.

Меня быстро определяют в родильную комнату, акушер-гинеколог быстро напоминает, как дышать. С новым болезненным спазмом, от которого хочется выть, я понимаю — началось. Боль, скручивающая все тело, душераздирающие крики и мольба о том, чтобы все это поскорее закончилось, сопровождают меня на протяжении родов.

Я не была готова к такому, хотя много и читала за роды. Теория не практика, здесь все по-другому. Но все меняется, когда я слышу ее крик. Кряхтящий, постепенно набирающий обороты. Из последних сил поднимаю голову и вижу ее… свою дочь, а затем меня поглощает тьма. Вязкая, тягучая. Находясь во тьме, я на ощупь ищу свет, хоть один лучик, чтобы выбраться как можно скорее и взять на руки свою малышку. Но в ответ темнота. Оглушающая. Беспросветная.

Я не могу сказать, сколько провожу времени в небытии, сколько ищу таинственный выход к дочери сквозь густую тьму, но будит меня яркий луч света, что заглядывает в одиночную палату и заставляет жмуриться. И пожилая медсестра, что пытается сделать укол или поставить капельницу… все равно.

Пытаясь привстать, снова падаю. Голова мутная, до одури тяжелая. Прикусив губы, надеясь, что пульсация в висках хоть немного уменьшится, смотрю на медсестру. Она молчит, взгляд бегает. Ее поведение не может ничего не значить. Не понимая, что происходит, невольно касаюсь живота и замираю. Его нет.

Сразу всплывают картинки. Боль, слезы, крики, срывающие горло. И она. Моя маленькая девочка с таким же родимым пятном на пояснице, как и у нее отца.

— Где моя дочь? Где? Скажите мне, пожалуйста, где моя дочь?

Горло саднит, больно что-либо говорить, но я продолжаю, крепко сжимая по краям простынь. Я чувствую, что здесь что-то не так.

Лицо медсестры покрывается пятнами, она резко отступает и отводит взгляд в сторону. Ее нервное состояние наводит на меня дичайший ужас, а фантазия подкидывает самые что ни на есть ужасные картинки.

Какого черта здесь происходит?!

— Одну минуту. Сейчас к вам подойдет доктор, — произносит, немного заикаясь, и слишком быстро покидает палату.

Страх ядовитой змеей сжимает горло, становится тяжело дышать. Перед глазами постепенно начинает расплываться картинка. Моргаю. В конце понимая, что во всем виноваты слезы.

— Только не дочь… только не она… — шепчу бессвязно, тяжело всхлипывая.

— Виктория Андреевна, добрый день, — произносит женщина беспристрастным тоном и присаживается рядом на стул, сложив руки на коленях, словно английская королева. — Прошу вас не волноваться…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Где моя дочь? — перебиваю, приподнимаясь на локтях, игнорируя головную боль и смотря на нее не моргая.

Не знаю, но каким-то внутренним чувством мне сразу не понравилась заведующая родильным отделением. Холодная. Отстраненная. Чужая. Прав был папа, надо было выбирать другой роддом. И зачем мы только поддались на уговоры мамы?!

— Ваша дочь… она не дышала. Простите.

Холод. Пустота. Ни капли сочувствия в глазах.

— Я вам не верю! — произношу твердо, сжимая кулаками простыню.

Точно помню, перед тем, как отключиться, оказаться в вязкой, оглушающей темноте, я слышала плач своего ребенка. СВОЕГО! Плакала моя дочь, звала меня. Маму! Она не могла умереть и точно не могла родиться мертвой.

Она кричала!

— Мы сделали все, что могли. Мне очень жаль. — Вранье! Ничего ей не жаль и никого.

Она продолжает что-то еще говорить, но я уже не слушаю. Тьма, плотная и вязкая, снова захватывает меня в свои сети. Мне хочется кричать от боли, что разрывает меня изнутри, но получается только хрип. Болезненный. Отчаянный.

— Нет! Нет! Не-е-ет! Она жива, слышите? Жива. Я чувствую ее. Чувствую…

— Успокойтесь, прошу вас, — холодная рука с неприятной дряблой кожей касается моей. Дергаюсь, словно обожглась.

— Она жива… жив-ва… — произношу, снова отключаясь от укола, сделанного тайком.

Глава 25

Виктория10 лет спустя…

Холодный душ утром — традиция, которую я не смею нарушить уже десять лет. Горячий кофе с нотками корицей в толстопузой кружке с медвежьими ушами. Единственная пряность на свете, что не выбивает меня из равновесия по сей день, а только придает сил.

Он ненавидел корицу, а я полюбила ее.

На душе давно уже пусто. Струны музыкального инструмента, что раньше дарили чарующую музыку, давно заржавели. Я забыла, как смеяться. Давно забыла.

Оглядываю комнату на предмет забытых вещей и, не найдя таковых, начинаю собираться. Старая классика стала моей незаменимой подругой — черная юбка карандаш и белая блузка. Откровенное декольте и пустота в сердце.

На голове делаю высокий хвост. Ему нравилось… когда-то. На губы наношу помаду насыщенного вишневого оттенка. Несколько взмахов тушью хоть и делают мои глаза выразительнее, но отнюдь не прибавляют им тепла. В глубине их таится холод, порожденный лютой ненавистью.

Когда-то давно я мечтала стать успешной, занять свою нишу среди толстосумов. Не зависеть от родителей и их не интересующего меня мнения. У мамы так и не получилось меня поработить, сделать чужой женой. А я так и не узнала, почему ей это было важно.

Сейчас у меня собственный бизнес. Своя небольшая, но довольно успешная фирма, занимающая рекламой крупных компаний. Да, знаю, я сделала слишком рискованный шаг, замахнувшись на таких акул. Но начинала с малого — приди, подай, не мешай.

Больше семи лет назад я проходила практику в топовой компании, которая занимается рекламой для больших фирм. Я была студенткой-практиканткой, когда мне велели подготовить актовый зал для совещаний. И все бы ничего, но во время переговоров я находилась там. Блуждала заинтересованным взглядом по огромному монитору, вмонтированному в белоснежную стену, столу с раскиданным на нем проектом и качала головой. Я наотрез отказалась соглашаться с предлагаемой идеей. И, естественно, сам заказчик увидел мое недовольство и поинтересовался, что же меня не устраивает.

И тогда я сорвалась. Впервые за два месяца работы в компании сорвалась. Четко и по делу сказала, что концепция проекта дерьмо. И вывалила ему свой взгляд на правильный ход рекламы. Разложила все поэтапно. Четко и понятно. Ходила по залу, размахивала руками и говорила-говорила-говорила, пока не иссякли силы. А потом вздохнула и посмотрела на заказчика. Он молчал. Долго молчал и смотрел на меня равнодушно.