Широкий Дол - Филиппа Грегори

Я снова плюхнулась в отцовское кресло и подтащила к себе ворох бумаг. Я уже позабыла, что и сама когда-то считала, что этому миру пора бы перемениться. Я уже позабыла, как однажды молодой бедняк убедил меня, что только те, кто понимает и любит землю, и должны быть ее хозяевами, и только им следует принимать решения относительно использования земли.

– Ты права, Селия, это мерзкий мир, – улыбаясь, сказала я, – согласимся на этом и давай закончим наш разговор. Ничего хорошего, если тебе станут платить жалованье батрака. Даже если у нас тут возникнет республика всеобщего благосостояния, как у левеллеров[30], это все равно ничего не изменит. «Всеобщее благосостояние» Широкого Дола по-прежнему будет зависеть от внешнего мира. – Я побарабанила пальцами по ящику, где хранились счета, которые нужно было оплатить в этом месяце. Стук был глухой: ящик был набит доверху. – И этот внешний мир всей своей силой противостоит Широкому Долу и устанавливает ту скорость, с которой повсеместно происходят перемены.

– Продай землю, – вдруг сказала Селия.

Я уставилась на нее, открыв рот.

– Что?

– Да, продай, – повторила она. – Гарри говорит, что вы наделали слишком много долгов, чтобы выкупить право на наследование и расплатиться с юристами, и теперь у вас нет выбора – остается только гнаться за дополнительной прибылью, ведя хозяйство на новый манер. Освободись от долгов, Беатрис, и продай землю. Тогда тебе больше не придется заставлять голодать жителей деревни и разрушать жизнь самого Широкого Дола.

– Как ты не понимаешь, Селия! – взорвалась я. – Я никогда, никогда не стану продавать земли Широкого Дола! До тех пор, пока я управляю этим поместьем, я этого не сделаю! Ни один землевладелец никогда по собственной воле не расстается с землей – только если его вынудят крайние обстоятельства. И я из этих людей последняя; я даже в самом крайнем случае не стану продавать наши земли!

Селия встала, подошла к моему письменному столу и остановилась напротив меня, опершись руками о столешницу.

– У Широкого Дола есть две великие силы, – с яростью начала она, глядя на меня сверху вниз. – Плодородная земля и люди, которые ради семьи Лейси готовы работать, не жалея живота своего. И одна из этих сил практически исчерпана во имя той безумной схемы, которой вы с Гарри так привержены. Пусть это будет земля, Беатрис. Продай какую-то ее часть – сколько нужно, чтобы покрыть долги, – и снова будешь свободна, снова восстановишь прежние отношения со своими людьми. Не с помощью закона, а с помощью доброго слова и заботы.

– Селия, – прервала я ее, – ты снова не понимаешь. В этом году мы во что бы то ни стало должны получить максимально возможный доход. Но даже если бы это не было нам так необходимо, нам все равно пришлось бы начать хозяйствовать по-новому. Чем меньше мы платим работникам, тем больше наша прибыль. Это естественно, что каждый землевладелец хочет получить как можно большую прибыль. Каждый землевладелец, каждый купец, каждый деловой человек пытается заплатить как можно меньше своим работникам, чтобы самому получить как можно больше.

Селия медленно выпрямилась и кивнула, словно, наконец, все поняла, но лицо ее сильно побледнело. Потом она молча повернулась и двинулась к двери.

– А как насчет твоего содержания? – спросила я, желая ее помучить. – И твоих земель, полученных в качестве приданого? Может, ты хочешь, чтобы я выплатила твое содержание беднякам из работного дома? Или объявила парочку твоих полей «полями всеобщего благоденствия»?

Селия снова вернулась к моему столу, и я с удивлением увидела у нее на глазах слезы.

– Я и так трачу все мое содержание на еду и одежду для жителей деревни, – с непередаваемой грустью сказала она. – И Джон тоже отдает на эти цели все деньги, которые присылает ему отец; и доктор Пиерс вносит примерно такую же сумму. Мы все время покупали продукты, которые раздавали женщинам, покупали одежду для детей и топливо для стариков. Из того, что ты мне выплачиваешь, я трачу на это каждый грош. Джон и доктор Пиерс поступают так же. – Плечи ее совсем поникли, и она безнадежным тоном продолжала: – Впрочем, можно было бы и не беспокоиться. Наши попытки похожи на ту плотину, которую построил Гарри – помнишь, ее еще унесло первым же весенним паводком? Милосердие хорошо в небольших количествах – когда у людей есть работа, когда деревня процветает. Но когда хозяин земли выступает против своих арендаторов, как это делаешь ты, Беатрис, когда работодатели платят работникам убийственно мало, то никакая благотворительность и милосердие людей не спасут. Все, что мы делаем, лишь продлевает этим людям страдания, ибо они умирают от нужды. В лучшем случае мы пытаемся сохранить детей для следующего хозяина Широкого Дола, чтобы эти дети покорно на него работали и были согласны получать за свой труд жалкие гроши. Матери этих детей говорят, что не могут понять, зачем они родили их. И я тоже не могу этого понять. Это отвратительный мир, а вы с Гарри и ваши политические экономы его защищаете! Все мы прекрасно понимаем, что должно быть по-другому, и все же вы этому сопротивляетесь. И ты, Беатрис, и Гарри, и все богатые люди. Все вы этот отвратительный мир поддерживаете!

Она немного выждала, надеясь, что я стану отвечать на это горестное обвинение, потом молча повернулась и вышла из комнаты. Я закусила губу; во рту был какой-то противный, кислый вкус. Посидев так минутку, я открыла переполненный счетами ящик стола, вытащила их все оттуда и снова принялась перебирать их.

Новость о проданной на корню пшенице быстро разнеслась по Широкому Долу, и визит ко мне Селии оказался просто первым из тех, которые мне пришлось вытерпеть. На ее вопросы было, пожалуй, ответить трудней всего, потому что теперь она меня совершенно не боялась, а ее честные карие глаза умели так смотреть на меня, словно она не может поверить тому, что видит.

Со вторым моим визитером справиться оказалось легче. Это был доктор Пиерс, деревенский викарий. Он вошел ко мне в кабинет с извинениями за то, что потревожил, и объяснил это тем, что чрезвычайно встревожен услышанной новостью.

Он, разумеется, прекрасно знал, кто платит церковную десятину, а потому очень старался не обидеть меня, но все же был буквально до безумия, почти как Селия, встревожен той нищетой, которую каждый день собственными глазами видел в деревне. Он не мог, как Гарри и я, попросту обходить деревню стороной. Он там жил, но даже его дом и обнесенный высоким забором сад не могли служить ему убежищем, когда он слышал, как дети на деревенской улице плачут от голода – ведь эта улица проходила как раз под окнами его дома.