Итальянские маршруты Андрея Тарковского - Лев Александрович Наумов

границ, в котором все — единомышленники. Тем не менее принимая во внимание более ранние трактовки «поэтического» кино, которые давал режиссёр, следует отметить, что ключевую роль в приведённых выше словах играет вокабула «свой», то есть имеющий непосредственное отношение к личности автора, выражающий его мысли и чувства.

Другой фрагмент того же американского выступления, на который стоит обратить внимание в свете письма итальянскому президенту, возник в ответ на вопрос: «Можно ли реализовать свою духовность в СССР?» Тарковский: «Да, именно в СССР я сделал пять картин именно такими, какими я хотел их сделать. Других я бы просто сделать не мог, и я благодарен тем, кто помогли мне эти картины осуществить»[704]. Откуда эти слова? В них паническая боязнь резких высказываний, особенно обострившаяся в США или же ипохондрия из-за открывшейся материальной одержимости западного мира? Наверное, отделить одно от другого не смог бы и сам режиссёр.

Второй примечательный отрывок из письма Пертини, в котором Тарковский намекает на желание преподавать: «В Советском Союзе я не получил ни одного приза или премии за свою работу. Ни один из моих фильмов не был удостоен наград на советских фестивалях. Хотя во всём мире они были восприняты благосклонно и удостоены высоких премий на международных кинофестивалях, которые способствовали престижу советского кино. Мои фильмы продавали в прокат на Запад, но я ничего не получал от этих продаж. Несмотря на мою склонность к преподаванию, мне даже не предлагалось заняться педагогической деятельностью в каком-нибудь из киноинститутов Москвы». Более того, Тарковский поведал президенту даже о предложении, поступившем от одного из его друзей — организовать киношколу «повышения квалификации». Подобных инициатив вокруг режиссёра всегда возникало множество, но одна из наиболее серьёзных появится через полгода[705]. Римский экспериментальный центр кинематографии пригласит его прочитать курс лекций на тему «Что такое кино?» Важной именно эту затею сделает то, что президент центра Джованни Граццини направит письма в Москву и Госкино для того, чтобы оформить данные выступления в качестве официальной работы, то есть повода для продления пребывания Тарковского в Италии. Кроме того, Андрей будет читать лекции в Римском университете. Не на постоянной основе, но несколько раз, в качестве приглашённого педагога. Последуют предложения от шведов[706], а также собственные идеи режиссёра — всё-таки ему было важно создать «свою школу».

В письме Пертини Тарковский винил во всём лично Ермаша, а положение, в котором оказался сын, прямо называл взятием в заложники. Ссылаясь на больное сердце ребёнка, он просил президента Италии написать Андропову, чтобы тот выпустил их с тёщей всего на два-три года. Иными словами, о постоянной эмиграции в депеше речь не шла.

Заканчивается письмо словами: «Мне пятьдесят лет. Я хочу работать и нуждаюсь в работе. Я продолжаю уважать и признавать авторитет своей страны, но также хочу ответить благодарностью на гостеприимство той страны, в которой сейчас пребываю, предлагая ей свою работу ещё в течение нескольких лет». Сказанное выглядит парафразом той мысли, которую Тарковский озвучивал неоднократно: «Я хочу быть нужным!»

На таком фоне создавался фильм. 26 января режиссёр уже в Риме и занят монтажом. Ему нездоровится, болит сердце. В дневнике он писал: «Невероятно тяжелые дни. Монтирую. Трудно… „Ностальгия“ очень трудна: проста, почти примитивна по форме (то, чего я всегда хотел), но, получив такой материал, стало страшно. Будет или гениально — или полная бездарность».

Сам порядок работы над картиной заметно отличался от привычного. Одной из наиболее важных неожиданностей было то, что Тарковский не имел возможности просматривать материал по ходу съёмок, так что он действительно впервые увидел его совсем недавно. Именно с этим связано то впечатление, о котором мы писали выше. Режиссёр был поражён и даже напуган, поскольку материал отражал его паническое состояние. Чуть позже, в марте 1983-го он так объяснит[707] это Глебу Панфилову во время их встречи в Риме: «Видишь ли, снимая картину, мы бываем то в плохом настроении, то в хорошем, проглядывая отснятый материал, имеем возможность корректировать себя. Мы успокаиваемся, когда нам что-то нравится. Здесь на это нет времени, и с непривычки меня не покидал страх, правильно ли я работаю? Тем не менее проверить себя было нельзя, усомниться или начать работать по-другому… Здесь я должен был работать, как танк, двигаться в одном, едином направлении. Знаешь, как человек, который идёт по минному полю: налево пойдёт — может взорваться, направо пойдёт — может взорваться, а прямо пойдёт — тоже может взорваться. Так что выбора не остаётся, и идёшь прямо, хотя тебе сопутствует страх… И честно говоря, мне никогда не было так тяжело, хотя я никому не мог в этом признаться, потому что в целом они все здесь так работают. Но они-то привыкли к такому стилю работы». Заметим ремарку режиссёра о том, что в процессе работы он корректирует не только фильм, но и себя. Также важно не забывать, что в ходе или по завершении производства каждой картины Тарковский обязательно хотя бы раз говорил, что именно эта лента далась ему тяжелее других.

30 января Андрей переписал в дневник фразу из письма Достоевского брату от 20 марта 1864 года: «По тону своему она слишком странная, и тон резок и дик: может не понравиться; следовательно, надобно чтоб поэзия всё смягчила и вынесла». Это Фёдор Михайлович говорил о своей повести «Записки из подполья». После цитаты, Тарковский подметил: «Как будто о „Ностальгии“. Удивительно! И странность… И дикость тона… И опасность, что „может не понравиться…“ И способ смягчить поэзией!..» Режиссёр поражён, насколько всё точно и близко! Но удивительно, что и слова, которые Достоевский пишет перед приведёнными в дневнике, тоже — будто о «Ностальгии»: «Сел за работу, за повесть. Гораздо труднее её писать, чем я думал. А между тем непременно надо, чтоб она была хороша, самому мне это надобно». Однако их Тарковский не приводит.

Это особенно интересно в свете того, что изначально в фильме предполагался эпизод-цитата из «Преступления и наказания» — идея, которую режиссёр отверг со временем. Он так поясняет[708] своё решение: «Эта сцена ушла целиком, всё как в символе сосредоточилось у Дома Горчакова на реке. Как в снах Ивана в „Ивановом детстве“». В неотправленном письме Ермашу Тарковский утверждал, что «за счет высвободившегося места я сумел ввести линию духовного взаимодействия моего героя, советского человека, с так называемыми „простыми“ людьми Италии. Эту функцию не могли вобрать в себя взаимоотношения моего героя с центральным женским персонажем картины».

Тем временем беспокойство в Москве всё