Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

на Васисуалия, в некотором смысле тоже «витающего в облаках». Ср. валенки, «прогретые на шестке», как атрибут дворника в ДС 11//1.

Наказание, «ученье» кого-то за отход от установленного порядка вещей — характерный мотив при изображении консервативной обывательской среды, карикатурно воплощаемой в фигуре Пряхина. Обычный метод — порка, для которой типичен и определенный ритмический аккомпанемент, обязательно с повторением одного и того же глагола в императиве/инфинитиве. Пряхин с его «А не летай, не летай!», «Ходить должен, ходить» (причем поворачиваемый над огнем валенок должен восприниматься как субститут объекта порки) напоминает чеховского сторожа Игната, который «учит» щенка за его авантюристские повадки: «…больно оттрепал его за уши и потом, наказывая его хворостиной, все приговаривал: — Ходи в дверь! Ходи в дверь! Ходи в дверь!» [Белолобый]. Ср. ту же фигуру у Грибоедова: Вот эдаких людей бы сечь-то / И приговаривать: писать, писать, писать! у С. Юшкевича: «Я… приказал бы такого молодца разложить и всыпать ему полсотни горячих. И приговаривал бы: не играй на бирже, не играй, каналья!» [Леон Дрей, 258]. О словесном сопровождении разных видов расправы см. также ДС 21//8.

Все эти ритуальные моменты: вдалбливание ключевого слова, акцент на том, что «должно», мотив наказания, злорадство — часто распространяются и на другие ситуации, где охранительно настроенный мужик внушает интеллигенту идеи типа «Каждый сверчок знай свой шесток». Ср.:

«Вас у губернатора, должно, наказывать будут… Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть офицерская наука, есть докторская наука, и для каждого звания есть своя наука. А вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить» [мясник Прокофий — интеллигенту Полозневу; Чехов, Моя жизнь; повторы «есть… наука» тоже своеобразно имитируют ритмику телесных наказаний].

Злорадство по поводу исчезновения летчика Севрюгова совершенно естественно для фигуры отставного дворника Никиты Пряхина. Недоверие, неприязнь к летанию является в литературе конца XIX и начала XX в. чертой мужика и обывателя. Классическая фраза: «Вестимо, от хорошего житья не полетишь» — принадлежит еще И. Ф. Горбунову [Воздухоплаватель, Поли. собр. соч., т. 1]. «—Чего барину не полететь, — народ обеспеченный. — Летают? А пусть себе летают. Мне-то что!.. Мужики и извозчики чрезвычайно равнодушны. Посмотрит сонными глазами на парящего Фармана и сплюнет» [Тэффи, Аэродром]. «Ежели [авиатор] в наших местах спустится — целым не вырвется. Первое — машину эту самую его потревожим, а второе…» — рассуждают обыватели в сатириконовской юмореске [В. В. С., Летит, Ст 25. 1913]. Страх и ругань деревенских при виде воздушного шара описывает в газетной статье Л. Андреев [Свободный полет, Поли. собр. соч., т. 6].

Юмористы разрабатывают тему «авиация и полиция». «Я тебе полетаю!.. В участок!» — кричит пристав авиатору в фельетоне В. Гиляровского [С дозволения начальства, Соч., т. 2]. В фельетоне Вл. Азова «Ужасы авиации» представлена полицейская точка зрения на полеты, которые-де помогают смутьянам читать запрещенные книги, проводить «митинги на высоте 2000 футов», основывать воздушные школы и типографии для печатания нелегальных изданий. «Евреи, пользуясь летательными аппаратами, бессовестно нарушают черту оседлости… В Ялте градоначальник приказал, во избежание воздухоплавания, покрыть весь город парусиновым тентом» и т. д. [в его кн.: «Цветные стекла»; кавычки Азова].

В другом сатириконовском рассказе крестьянин-самоучка изготовляет летательный аппарат, на котором его и подвергают порке старшина с десятскими, приговаривая: «Будешь летать, чортов сын? Будешь?» [О. Д’Ор, Самородок // О. Д’Ор, Рыбьи пляски; опять повторы глагола]. Напомним, что дворник — воплощение охранительного начала, правая рука властей, угрюмый недоброжелатель интеллигента. В лютой ненависти Пряхина к Лоханкину повторяется конфронтация дворника и Полесова из первого романа [см. ДС 10//17].

В этих обывательских настроениях, общих для Пряхина и Лоханкина, находит свою крайность то относительное равнодушие русского общества начала XX века к путешествиям, полярным экспедициям, воздухоплаванию и т. п., о котором мемуарист не без сарказма пишет:

«Маленькая Норвегия… молилась на Нансена и Амундсена — людей дела, людей могучей воли… Мы, русские, почти и не слышали о своих Седовых, Брусиловых и Русановых. Не знали их. Самая идея сорваться с места и плыть на полюс, подниматься на Эвересты и Гауризанкары, ставить рекорды высоты полета выглядела в глазах тогдашнего общества нерусской, несерьезной идеей. Все то же обывательское «от хорошей жизни не полетишь» тяготело над нашей действительностью… Пусть Англия и Германия лезут куда-то в тропики, спускаются в глубины океанов… Нам бы свои, «тутошние», истовые дела закончить» [Успенский, Записки старого петербуржца, 231–232].

Антилетная тема перешла и в советскую антиобывательскую сатиру. В фельетоне В. Катаева «Летят!» бывший чиновник злобствует при виде краснозвездных аэропланов над Москвой: «И где только закон такой есть, чтобы коммунистам позволялось, извините за выражение, по воздуху летать?» [1923, Собр. соч., т. 2]. В рассказе М. Зощенко «Агитатор» мужики злобно отвергают призыв жертвовать деньги «на ероплан». В рассказе М. Слонимского «Черныш» соседи по коммунальной квартире на вопрос «Живет ли здесь летчик?» отвечают: «Ходят тут, на воздушный флот последние деньги тянут. Нет летчиков и не надо!» [гл. 5 (1925)].

13//23

— Долетался, желтоглазый, — бормотала бабушка, имени-фамилии которой никто не знал. — «Желтоглазый» — в старом обиходе эпитет извозчика. Желтизна белков указывает на пристрастие к спиртному. Ср.: «—Ужли, сударь, на эфтой тройке поедете? — Молчи, желтоглазый! На твоей что ли ехать? Разве у тебя лошади? «[диалог извозчиков; И. Горбунов, С легкой руки, Полн. собр. соч., т. 1]; «— Гужеед желтоглазый! — краткое, но меткое определение, которое так хорошо действует на извозчичью душу» [Тэффи, Письма издалека]; «Чорт желтоглазый» [седок — извозчику; О. Дымов. Похороны по первому разряду. В кн. Русский смех]; «[Извозчик-троечник Синица]…сверкал глазами, когда говорил, и вдруг становились видны желтые белки» [Каверин, Открытая книга: Юность, гл. 1].

Извозчичья терминология сатирически прилагается в эти годы к лицам разных профессий: таксистам [ЗТ 2//15 со сноской 3], художникам [ЗТ 8//46], архивариусам [ДС 11//10], аферистам-самозванцам [ЗТ 6//13], гробовщикам [ДС 1//1: «От долговременного употребления внутрь горячительных напитков глаза мастера были ярко-желтыми, как у кота, и горели неугасимым огнем»].

Ввиду неразвитости автомобилизма, услуги извозчика еще находили широкий спрос, но сам он высмеивался как фигура буффонная и деклассированная, как тупой, аполитичный, толстокожий элемент, своего рода динозавр советских городов. Популярным приемом шуток и острот было проведение через топос извозчика различных явлений жизни, например, растраты [см. ДС 20//22]. В знаменитом сатирическом журнале «Чудак» в 1929 имелась рубрика «Слезай, приехали!» В фельетоне Н. Адуева «Перспективы» репертуар московских театров и судьба пьес отражены через разговоры извозчиков, для которых театральный разъезд — источник пропитания: «Подыхать нам с мерином надо! Ползаработка отняли — «Турбиных» в первом МХАТе сняли!» и т. д. [Современный театр ll.10.27]. А как, например, связать «извозчичий» мотив