Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Непослушность писательской руки, замедление ритма настигло их, по сути, одновременно.

У Газданова случится ещё одна, напоследок, удача – небольшой, лёгкий и светлый роман 1968 года «Эвелина и её друзья»: будем считать, что в том их различие с Шолоховым.

Но есть и другие сходства в их, таких разных, судьбах. Последние годы Газданова, как и Шолохова, волновали социологические проблемы. Если Шолохов работал депутатом Верховного Совета пяти созывов и параллельно стал негласным главой «русской партии», то Газданов был членом масонской ложи «Северная звезда», в которой выстроил своеобразную карьеру: оратор – с 1946 года, привратник ложи – с 1952 года, делегат ложи – с 1959-го, досточтимый мастер – с 1961-го, первый страж – с 1962-го.

В масонской ложе Газданов, почти как Шолохов на партийных съездах, выступал с докладами о состоянии литературы. Надо сказать, что он был одним из немногих, кто жёстко критиковал не только советскую, но и эмигрантскую словесность за низкое качество, скудость языка и мелкотемье.

Газданов, как и Шолохов, был всю жизнь женат на одной женщине старше его, являлся страстным курильщиком и умер от рака лёгких.

И вполне себе, вывернув наизнанку бытие, можно вообразить такое: в 1919 году мимо дома Газдановых проходят части Красной армии, и вот уже Гайто там, и возвращается с фронта в Петроград, где родился, и там приходит к «Серапионовым братьям», чьё влияние на первых порах безусловно испытывал, и вырастает в большого советского прозаика – сочиняя авантюрные, романтические, бывшие тогда в моде маленькие романы: нечто среднее меж Вениамином Кавериным, Александром Грином и Аркадием Гайдаром.

И в числе его книг тоже был бы «Вечер у Клэр», только про красный бронепоезд, где служил в Гражданскую рядовой Газданов. И финал этого романа случился бы не в Париже, а в Крыму. И Клэр звали бы, скажем, Вера.

И дружил бы он с Николаем Тихоновым, а ещё с поэтом Владимиром Луговским. И по национальной квоте попадал бы в состав Верховного Совета. И получил бы в 1939 году орден «Знак Почёта», а в 1942 году Сталинскую премию.

Шолохов в этой версии реальности уходит с родителями в отступ и оказывается в Константинополе вместе с казачьими частями. Мыкается в Болгарии и в Чехии. Работает то грузчиком, то на заводе, то на ферме. Переезжает в Париж, пишет всё те же «Донские рассказы», всё тот же «Тихий Дон». Книги эти, хоть и небольшими тиражами, выходят, и он получает звание первого прозаика эмиграции. И Набоков, хоть и ревнуя, относится к нему чуть мягче. И Бунин тоже настроен несколько добрее. А Цветаева – вообще влюблена.

Могло быть и так.

Или как-то так.

* * *

Мы можем пойти дальше и обнаружить не менее поразительное сходство рисунка судьбы в третьем современнике Шолохова и Газданова.

Речь про Хемингуэя.

Родившийся в 1899 году, – одногодок, как мы помним, Набокова, Леонова, Платонова, Олеши, – участник Первой мировой, получивший тяжелейшие ранения, он начал писать рассказы в 21 год, почти сразу же найдя свой стиль.

В 25 лет Хемингуэй делает первую свою большую вещь – «Вешние воды». Затем создаёт роман «И восходит солнце» («Фиеста»), где берёт высочайшую планку: книга немедленно признаётся мировой критикой одним из лучших сочинений мировой литературы того периода. В 28 лет он начинает и в 29 завершает роман «Прощай, оружие!» – ещё один безусловный шедевр на все времена.

Пересчёт текстов Хемингуэя воспроизводит всё тот же писательский ритм работы шолоховского сверстника и представителя одного поколения. С 1926-го по 1950-й он пишет… те же шесть книжек романов и несколько сборников рассказов. Как и Шолохов. Как и Газданов. Как и Леонов.

Помимо трёх упомянутых выше, Хемингуэй написал роман «Иметь и не иметь» 1937 года, «По ком звонит колокол» 1940 года и «За рекой, в тени деревьев» 1950 года – между прочим, раскритикованный, как и второй том «Поднятой целины». Объективно этот роман был не вполне соразмерен с первыми сочинениями писателя.

Своеобразной рифмой к шолоховской «Судьбе человека» является, конечно же, повесть Хемингуэя 1952 года «Старик и море»: финальная вспышка прозаического гения американца. Знаменательно, что Шолохов пишет свой рассказ в 51 год, а Хемингуэй – в 53.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Не менее знаменательно, что Хемингуэй так и не смог выпустить два последних своих романа – «Острова в океане» и «Райский сад». Первым он оказался не удовлетворён и спрятал его. Над вторым работал более пятнадцати лет, но так и не завершил.

И это словно бы воспроизводит историю написания первой и третьей книги «Они сражались за Родину».

Что стоит добавить – Хемингуэй тоже был завзятый рыболов и неутомимый охотник. Вместо Казахстана у него была Африка. Шолохов бил расплодившихся волков, Хемингуэй охотился на львов. Но в отличие от Шолохова, свои охотничьи вещи Хемингуэй всё-таки написал.

Хемингуэй тоже имел проблемы с алкоголем, подорвавшим его здоровье.

Хемингуэй тоже попадал в авиакатастрофы на небольших самолётах – причём дважды.

Хемингуэй тоже с какого-то времени предпочитал находиться вдалеке от столиц и литературных склок. С 1949 года он жил в поместье «Финка Вихия» под Гаваной: небольшом, на самом деле, доме, размером с шолоховский. И, поразительная вещь: попадая туда, всякий раз ловишь себя на мысли, что это… шолоховский дом. Чем-то неуловимым два этих дома похожи, как близнецы.

В 1959-м Хемингуэй перебрался в городок Кетчум, штат Айдахо.

Наконец, за ним тоже следили спецслужбы: ФБР читало его почту и прослушивало телефон.

Хемингуэй получил Нобелевскую премию в 55 лет, а Шолохов – в 60.

Они должны были встретиться, но всё что-то мешало.

А вообразите себе их совместную охоту? Их совместную рыбалку?

Их фото, наконец?

Это было бы одна из самых замечательных и символических фотографий XX века.

* * *

В беседе с Лежнёвым Шолохов говорил: «…Никакой я не газетчик. Нет хлёсткой фразы, нет оперативности, что так необходимо для газетной работы». И далее: «У меня потребность изобразить явление в более широких связях…»

Он знал о себе, что журналистика – не его работа, но жизнь заставляла. Предложили писать в «Правду» о любых перегибах и недоделках на Дону – разве откажешься, если так можно исправить беду? Писал.

На съездах и депутатских заседаниях выступать – ему предоставляли первое или в числе первых слово. Разве откажешь – если душа болит за литературу? Выступал.

А когда война – тем более: шолоховского слова ждали сотни тысяч, миллионы человек. Посему работал в общем строю военкоров. Но так и не научился писать, как Эренбург. Тот колонку за колонкой – будто гвозди забивал.

Позже, хоть и в несколько ином качестве, явит свой публицистический дар Солженицын, по типологии своей – ритор, проповедник.

Шолоховская журналистская фраза неповоротлива, скупа, выглядит так, словно мысль в новую одежду наряжается: то здесь жмёт, то тут тянет.

У Эренбурга грань между журналистикой и прозой – меньше малого. У Солженицына она зачастую просто стёрта. У Шолохова от публицистики до прозы – огромный путь.

Потом, спустя время, досужие люди начали ставить на вид эту разницу. Приведут, скажем, такую шолоховскую цитату: «Наша страна набирает силы для ещё большего разбега и могучего движения вперёд, для новых великих свершений. Как же страстно, взволнованно и правдиво должны мы писать о делах советских людей, о красоте советского человека, о его благородстве, о любви его к матери-родине! Мы, советские писатели, кровно связаны со своим народом, мы служим ему».

И строго спрашивают: разве мог автор подобного написать «Тихий Дон»? Да хоть что-нибудь разве мог он написать?

«Всё виденное и пережитое отстоялось в памяти, пришло в стройную систему, и нужно рассказать молодому поколению Родины о незабываемых событиях и замечательных людях, которые встречались на моём жизненном пути. Ведь на моих глазах свершалось преобразование нищей и безграмотной России в родину социализма…»