Anamnesis morbi. (История болезни) - Александр Светин

Я мысленно поправил приятеля: у меня было полное ощущение того, что я и сейчас в холодильнике… точнее, в морозилке.

Кисть левой руки обожгло холодом. Я попытался пошевелить пальцами, но не смог: будто бы вмороженные в лед, они не слушались.

Я скосил вниз глаза и с недоумением увидел, как мизинец с безымянным пальцем обрастают белым холодным пухом. Иней медленно, но уверенно полз по моей руке вверх, сантиметр за сантиметром устилая кожу. Пока я стоял столбом, тупо разглядывая свою конечность, иней захватил почти всю кисть и, похоже, не собирался останавливаться. Руку невыносимо жгло холодным огнем. От боли и удивления я даже перестал дрожать:

— Петрович, погляди-ка! — свободной рукой я указал на снежную «перчатку».

— Ох, ни фига себе! Это еще что? — Ванька цапнул меня за обледеневшую руку и принялся вертеть ее во все стороны, рассматривая медленно растущую белую коросту.

— А я знаю?

— Больно?

— Больно. Жжет холодом.

— А двигать рукой можешь?

— Кистью — уже нет. А до нее — могу.

— Та-ак… А ну-ка, садись! — Петрович впихнул меня в кресло, где недавно так уютно сидела Кларочка. Ногой подвинув к себе стул, коллега уселся рядом, так и не выпустив моей руки.

Пока он изучал загадочное явление, я откинулся на спинку кресла и тупо уставился в темное окно, пытаясь сосредоточиться. Итак, я покрываюсь инеем. Это факт. Таким же инеем покрыты рамы обледеневшего окна. Это тоже факт. Какая-то связь между этими двумя фактами просто обязана быть. Вот только какая?

Лихорадочно соображая, я смотрел на собственное отражение в темном окне напротив. Несмотря на довольно внушительный слой льда, которым обросло за несколько минут стекло, мне прекрасно было видно все, что происходит в ординаторской. Вот я, в расслабленной позе развалившийся в глубоком кресле; вот приоткрытая дверь, едва заметно движущаяся от слабенького сквознячка; вот Петрович, почти вплотную уткнувшийся носом в мою левую руку, уже почти до середины предплечья покрытую странной слабо шевелящейся черной коркой… Черной?!

Я вскочил, вырывая руку из пальцев приятеля, и одним прыжком оказался у окна. И замер, поднеся обледеневшую кисть к стеклу, в полном изумлении переводя взгляд с отражения на оригинал и обратно.

Морозный иней на руке был, как полагается, белым и пушистым. А вот его отражение в обледеневшем окне было черным! Абсолютно черным. Будто бы темнота снаружи решила побороться за свои права со вторгшимися в нее светлыми пятнами и просто сожрала часть моего отражения. И продолжала жрать, подбираясь уже к локтю.

А тут, по эту сторону ледяного зеркала, контуры черного зазеркального пятна в точности повторял расползшийся по моей руке ослепительно белый иней.

— Палыч, ты что? — сзади ко мне подскочил опомнившийся Петрович.

— Отражение! На отражение погляди! — сам того не замечая, я просто орал.

Петрович уставился в окно. С минуту он непонимающе шарил взглядом то по моей руке, то по отражению. Потом ДОШЛО:

— Вот черт! — и замолчал, видимо пытаясь осознать новую напасть.

Я лихорадочно принялся свободной рукой соскребать обжигающий иней. Бесполезно: неглубокие борозды, оставляемые моими пальцами, тут же зарастали свежими снежными кристаллами.

Зато, словно в отместку за попытку сопротивления, черное пятно в окне разом отгрызло у моего отражения локоть и кусок плеча. Разумеется, злокачественный иней на руке тут же повторил атаку своего зазеркального «двойника».

Вот только теперь мне стало страшно. Я понял, что еще несколько минут — и снежная корка укроет меня полностью. И — все. Доктор Светин превратится в безжизненную ледяную статую. А потом, видимо, растает. Как Снегурочка.

— Держись, Пашка, я сейчас! — мои невеселые размышления прервал возглас Петровича.

Коллега мой приступил к активным действиям. Он метнулся к тумбочке, на которой стоял недавно вскипевший чайник, схватил его и вернулся ко мне.

— Руку протяни!

Временно потеряв способность здраво рассуждать, я послушно вытянул руку.

Петрович незамедлительно плеснул кипятком на коварный снежок. При этом львиная доля попала мне на ногу. Я взвыл и сайгаком запрыгал по ординаторской. Петрович, круша мебель, с чайником наперевес мчался следом. От его топота содрогались стены, а неистребимые больничные тараканы стройными рядами потянулись в эвакуацию.

Ритмично пыхтящий на бегу, Петрович сильно смахивал на маневровый паровоз в действии. Сходство усиливалось струйками пара из носика чайника. В дверь заглянула было Кларочка, привлеченная грохотом, но тут же с визгом отпрянула обратно, едва не повторив судьбу Анны Карениной.

Я остановился оттого, что почувствовал ледяное прикосновение на шее. Не успев затормозить, сзади на меня налетел преследователь, щедро обдав выплеснувшимся кипятком мою спину. Но мне было уже не до этого.

С ужасом смотрел я на свою руку: кипяток, предложенный моим добрым другом в качестве лечебного средства, оказал совершенно противоположное действие. Снежная корка покрывала уже всю руку, заходя на шею и часть груди. Взглянув в окно, я увидел там свое однорукое отражение. Жгучий холод подбирался к сердцу.

Я понял, что в снеговика превратиться не успею: все кончится гораздо раньше, как только проклятый иней доберется до сердца. Еще сантиметров десять, и мне кирдык. Чернота в окне вот-вот выкусит у моего отражения всю левую половину груди вместе с моим «пламенным мотором». А с оригиналом случится то же, что и с его отражением…

Стоп! Отражение… отражение… Какая-то очень важная мысль нехотя заворочалась в моем сознании. Неясные, пока бесформенные ассоциации. Думай, Светин, думай! Времени почти не осталось, чернота в ледяном зеркале быстро подбиралась к грудине…

И тут я вспомнил… Зеркало! Темное окно, по сути, превратилось в зеркало, в малейших деталях отражая все, что происходило в ярко освещенной ординаторской. Что там Хруль говорил насчет зеркал? Если ночь застигнет меня вне дома, держаться от них подальше? Это как-то связано с таинственными Хозяевами, помнится.

Я тогда воспринял его предупреждение слишком буквально, решив, что речь идет о настоящих зеркалах: кусках стекла, покрытых амальгамой. Но ведь зеркало — это все то, что отражает! И отшлифованный металл, и гладкий лед, и спокойная вода — тоже, по сути своей, зеркала, порождающие отражения всего, что оказывается рядом… и наше окно, ведущее в черный ночной лес — тоже зеркало!

Пока я стоял столбом, осененный догадкой, чернота, пожирающая мое отражение, достигла середины его груди. И тут же я почувствовал, как колючая ледяная рука сжала сердце. В глазах поплыл цветной туман, дыхание перехватило. Ноги подогнулись, и я по стенке сполз на пол.

Холодная боль в груди стала невыносимой. Я пытался сделать вдох, но сил хватило лишь на то, чтобы слегка приоткрыть рот. Остатками сознания я понял, что мое сердце остановилось. Счет пошел на секунды: еще пара мгновений — и мозг, лишившись кровоснабжения, отключится совсем.

Я оставил бесплодные попытки вдохнуть. Собрав последние силы, полностью вложил их в крик:

— Свет! Выключи свет!!!

И умер.

Глава 11

20 июля, 22.15, о. Крит,

Агия Пелагия, дом Антониди

Тина сидела за кухонным столом, уткнувшись лбом в сцепленные руки, и беззвучно рыдала. Только по вечерам, вот так, закрывшись в кухне, она могла позволить себе быть слабой. Пока никто не видит. Пока никто не слышит. Пока спит наверху, вскрикивая в тяжелом беспокойном сне, маленький Алекс.

Алекс… Два года назад он появился в этом старом доме. Тина с Марком взяли его из приюта совсем крошечным, шестимесячным. Тогда шевелящийся и слабо попискивающий в пеленках комочек казался чудом, дарованным им Господом за полтора десятилетия бесплодного брака. И еще за пять лет мучительного ожидания возможности усыновления. Сколько порогов пришлось им оббить, прежде чем эти старые стены услышали наконец детский крик! Чего только не наслушались они за эти годы…

Сначала были оптимистичные заверения врачей, что, дескать, проблема решаема, вот только надо пройти небольшой курс лечения. И еще один. И еще… и еще… Потом было много попыток искусственного оплодотворения… или как там это правильно называется? В ее тело бесцеремонно вторгались замысловатыми инструментами, извлекали яйцеклетки, пытались насильно соединить их с Марковым «материалом», как сухо называли доктора его семя. Несколько раз это удавалось: в пробирке зарождалась крошечная жизнь. И тогда в Тину вновь тыкали железками, чтобы теперь вернуть плод в его природную обитель. Но… все зря.

После пятого или шестого выкидыша врачи развели руками и вынесли окончательный приговор: бесплодна. Совсем бесплодна, как высохшая шелковица позади их дома, под скалой. Одному Богу известно, почему ее до сих пор не срубили. Так, торчит себе по привычке… никому не нужное сухое дерево, никогда не приносившее плодов. Как и она…