Неполная и окончательная история классической музыки - Стивен Фрай

Итак, у вас имеется Бах в Англии, Бах в Германии, Гайдн в Австрии и, разумеется, Госсек в Бельгии.

Да, вы не ослышались: «У вас имеется Госсек в Бельгии». Я вам вот что посоветую: залезьте в верхний ящик буфета, достаньте оттуда вечное перо — я знаю, оно толком не пишет да еще и подтекает, но вы же его все равно не выкидываете — и запишите имя: «Госсек». Держите листок под рукой, скажем, на кухне — прилепите к холодильнику одним из магнитиков, изображающих «Давида» Микеланджело. А потом, затеяв в следующий раз игру в «Десять знаменитых бельгийцев» и застряв на Клоде Ван Дамме, сбегайте к холодильнику, взгляните на это имя — да постарайтесь не забыть его, пока будете возвращаться в гостиную, — и спокойненько так врежьте другим игрокам: «Франсуа Жозеф Госсек». Увидите, получится очень мило.

ГОССЕКИ НАЙДУТСЯ?

Франсуа Жозеф Госсек был валлоном — превосходное слово: «ваааааллоооооон». Просто превосходное. Особенно если произносить его постепенно замирающим голосом. Еще точнее — Госсек был валлоном, который уехал из Антверпена, где мальчиком пел партии сопрано, и нашел работу во Франции. Если бы вы были в 1763-м «музыкальным бизнесом», Госсек стал бы «нашим человеком в Париже», развивавшим — на свой манер — жанры симфонии, струнного квартета и всякие прочие. По сути дела, он оказался первым во Франции настоящим симфонистом, написавшим сотни и сотни различных и важных, для того времени, сочинений. А теперь? Что ж, теперь его помнят главным образом за одно из них. Не за симфонию, что печально, поскольку он был в этом жанре первопроходцем, и не за струнный квартет. За маленькую, именуемую «Тамбурин», вещицу для флейты, любимую всеми начинающими флейтистами мира, поскольку она и не трудна для исполнения, и позволяет на несколько минут приобрести сходство скорее с Джеймсом Гэлуэйем, чем с саундтреком к мультику «Клангерсы».

Несправедливо все это. Как можно относиться к тому, что композиторы сочиняют и сочиняют уймы самых разных замечательных вещей — по крайней мере, вещей очень приятных, — а история невесть по каким причинам помнит каждого только за одно его творение? Таких композиторов принято называть «авторами одного шедевра», но ведь это же нечестно. Автор одного шедевра — это, в буквальном смысле, человек, сочинивший или спевший один хит и больше ни разу своего успеха не повторивший. Вроде уже упомянутого Джо Дольче с его «Да что с тобой, ЭЙ!» или Рене и Ренато — тех двоих, что поют совершенно жуткое «Тощие люди, тощие собаки и коты». Но классические-то композиторы, они же насочиняли кучу всяких других шедевров. Просто жестокая судьба постановила, что эти самые другие и слушать не стоит. Ну и ладно, все-таки этих хоть за что-то да помнят. Были же и такие, кто создавал самые популярные мелодии своего времени, а их взяли и вычистили из книг по истории — полностью. Тот же Паизиелло, считавшийся при жизни великим человеком. Где он теперь? Нынче если какая-нибудь его ария попадает, в виде довеска, в новый альбом Чечилии Бартоли[*], так уж и это можно считать крупным везением.

Уже 1764-й. Есть новости. Повсюду растут новые здания — растут так, точно завтра потоп. Еще только в прошлом году в Париже достроили церковь «Ла Мадлен», а в этом завершено лучшее творение Адама, Кенвуд-хаус в Хэмпстеде, — прекрасные там, должен сказать, гостиные. Кстати, о Лондоне. В болтливых слоях здешнего общества сейчас только и разговоров, что о последнем веянии — о номерах домов. Всякий, кто хоть что-то собой представляет, получил собственный номер, да и многие из тех, кто не представляет собой ничего, — тоже. В общем, идея была хорошая. Я к тому, что в Лондоне вот уж 120 лет как установлены почтовые ящики и вот уже восемьдесят, как действует система «дешевой почты», так почему бы не обзавестись и номерами домов?

Хотя, погодите минутку, тут какая-то бессмыслица. Как же они завели почтовые ящики за сорок лет до появления дешевых почтовых услуг? Что они в эти ящики совали? Вы только представьте, сорок лет кто-то отпирает почтовые ящики — «Ишь ты, опять пусто… чудеса». Ну? Меня о причинах не спрашивайте. Как бы там ни было, теперь номера домов имеются и людям есть куда адресовать свои дешевые письма. А на следующий год еще и мостовые появятся, так что малый, доставляющий вам почтовые заказы, начнет походить на почтальона, а не на только что вылезшего из болота защитника дикой природы. Впрочем, я что-то отвлекся. В Америке дело дошло до пошлин на ввозимые товары, и если хотите знать мое мнение, так это они зря. Как сказал бы Доналд Дак: «У нас тут бе… я грю, беда на носу, мужики, и с каждой пар… я грю, с каждой паршивой минутой становится только фиговей».

Виноват. Нет, спасибо, мне уже лучше.

ЧУДО-РЕБЕНОК

Если говорить о музыке, самое крупное событие 1764-го представляет собой сущий, как говорится, пустяк. Первое сочинение восьмилетнего Моцарта. Вы только представьте, каково ему было терпеть покровительство людей, даже не понимавших, что перед ними гений. «Ооо… Моцарт… детууленька… что, музичку доброму дяде принес?., ах, принес?., принес?.. Мама родная, да никак тут целая симфония? Э-э… в четырех частях? Ну ладно. Для полного оркестра. Правильно. Отлично. Так. Давай послушаем. — И шепотом: — Разумничался, сучий потрох».

Не знаю, доводилось ли вам когда-либо слышать Первую симфонию Моцарта, написанную им в 1764-м, всего-навсего в восемь лет. По его меркам, вещица довольно простая, особенно в сравнении с величавостью «Юпитера», оригинальностью 40-й и коричневостью[♫] моей любимой 29-й. Но при всей ее простоте и даже малости формой она отличается совершенной. И ведь так легко разливаться в пустых словах насчет того, что она написана восьмилетним мальчишкой. ВОСЬМИЛЕТНИМ! Мамочки с папочками, вдумайтесь: ребенок учился всего-навсего во втором классе. Если ваш второклассник как-нибудь вернется из школы домой и притащит с собой картинку — небо, а на нем облака из наклеенной ваты — или слепленную из папье-маше маску для «Хэллоуина», а с ними еще и симфонию в четырех частях, прикиньте, какие вас обуяют чувства? Вот именно. Вы будете потрясены, не правда ли? И правильно — картинки из ваты клеят в детском саду, какого черта они отправили восьмилетку домой с такой дребеденью? Ну и разумеется, вас посетит еще одна мысль: «Господи ты мой боже, да оно еще и симфонию накатало!» Я потому так долго распространяюсь на эту тему, что нынешние представления о чудо-ребенке кажутся мне несколько размытыми. Всякие там Шарлотты Чёрч, Хейли Вестернра и даже, до некоторой степени, Рут Лоуренс[*] — все это «чудо-дети» не совсем в том смысле, в каком был «чудо-ребенком» Моцарт. Написать в восьмилетнем возрасте полную партитуру четырехчастной симфонии — это выглядело поразительным и тогда, в восемнадцатом веке, подлинном веке вундеркиндов.

К Моцарту мы вскоре вернемся снова, а пока, прошу вас, забудьте о 1764-м. Этот год завершился. Отбыл в прошлое. Обратился в историю. Собственно, с этим никто и не спорит, но вы понимаете, о чем я. Он стал воспоминанием. И потому я хотел бы, чтобы вы теперь задумались не о нем, а о сезоне 1772/73 года.

Ну как, задумались? Если у вас не получилось, давайте я вам помогу. Перед нами новое время, яркое и живое. Капитан Кук только что открыл Ботанический залив, виноват, Ботани-Бей, и, как показывает дневник, который он вел в то время, открыл не совсем то, что хотел.

День 13. Увидели землю. После того как мы встали на якорь, я возглавил первый отряд храбрецов, отплывших в гребном шлюпе, дабы попробовать сдружиться с туземцами. Высадившись на берег, мы преподнесли им дары — золото, серебро, флаг с гербом нашего доброго короля Георга III и несколько зеркал. Они в свой черед оделили нас свежей водой, некоторыми припасами, коих нам сильно недоставало, и решеткой для приготовления барбекю.

(Не вполне понимаю, что мне делать с последней. Отдал ее мистеру Бэнксу[*].)

Мало того, что Кук разобрался с Новой Зеландией, в том же году вышла первым изданием «Британская энциклопедия»; вообще, многим эти времена казались волнующими — новые земли, новые учения, лучшее понимание учений старых. И разумеется, старая гвардия умирала, а на смену ей приходила новая. Вот, скажем, не стало Каналетто — или лучше было сказать «гондол»?.. — нет, все правильно, Каналетто, а заодно уж и Гейнсборо. Игривый француз Фрагонар так и продолжает создавать то, что в восемнадцатом столетии собирали вместо непристойных открыток — у французских аристократов они идут нарасхват. Всего несколько лет назад он написал соблазнительную картинку под названием «Качели» и обнаружил, что напал на золотую жилу. Собственно, и всю Францию в 1773-м малость покачивало. Еще один ходок, Шодерло де Лакло, только что опубликовал «Опасные связи» — тоже штучка весьма откровенная. Сам я не в состоянии произнести два этих слова, не вспомнив Джона Малковича, пишущего на голой спине Мишель Пфайфер. Нет, лучше не продолжать. В конечном счете жизнь тогда во Франции была такая, что лучшей и желать не приходится, —  вы вращались в правильных кругах. (А это очень немалое «если».) Да. Вот именно. Уверяю вас. Совершенное «Réveiller et sentir le café» — вы просыпаетесь и слышите запах кофе.