Последний тамплиер - Федор Гайворонский

— Ты должен сделать то, ради чего прибыл в Империю. — говорил рыцарь, облизывая горячие губы, — недалеко от Мюнстера есть селение Росса. Найди в нем дом старого Гагена, с флюгером в виде гончей собаки, постучи после захода солнца пять раз в дверь, вот так, — Гогенгейм стукнул пять раз по оглобле, делая между каждым ударом определенные промежутки, — и когда тебя спросят, «кто стучит по нашему обычаю», ответь: «Стучит странник, ищущий божьей справедливости». Тогда тот, кто выйдет, протянет тебе руку. Когда ты будешь пожимать ее, тронь чужую ладонь пять раз мизинцем. Только после этого тебя впустят в дом, где ты расскажешь все, что тебе нужно.

Оставив Гогенгейма на попечение его оруженосцев, и пожелав ему выздоровления, я отправился в Мюнстер. Я ехал и прислушивался к себе, опасаясь, что тоже смогу заболеть, но к счастью, все обошлось. Ночь я провел в какой-то деревушке, в доме шорника. Хозяева говорили на странном наречии, я плохо понимал их, а они — меня. Но медный сантим объяснил все без ненужных слов. Войдя, я сразу сел к жидкому огню (была весна и хворост, запасенный осенью, кончался) — просушиться и согреться. Кое-как мне это удалось сделать. На ужин мне дали молока и горбушку хлеба. За это я прочитал вслух какую-то молитву, которую, откровенно говоря, сочинил на ходу. С трепетом выслушав непонятную латинскую речь, крестьяне под конец молитвенно сложили руки и произнесли: «Амен» — единственное, что они знали по латыни. Усталый, я быстро уснул в тот вечер.

Так, день за днем, выдавая себя за монаха, я медленно приближался к Мюнстеру, изучая изнутри скромную жизнь простого люда. Не без радости я отмечал, что мои крестьяне жили в большем достатке, нежели большинство из тех, в домах которых я проводил в дороге бессчетное количество ночей. Это отчасти объяснялось тем, что почва в моих землях была плодороднее и давала богатый урожай. Здесь же я наблюдал обилие торфяных болот, между которыми на жалких клочках земли копошились простолюдины. Пару раз меня пытались ограбить на больших дорогах. Тогда я доставал из кошелки мизерикордию, при виде которой у воров пропадала охота что-либо просить далее у такого странного монаха, обращающегося столь искусно с коротким мечом. Наконец, в один из солнечных дней встречный крестьянин сообщил, что до Мюнстера день езды, а что касается Росса, то до него рукой подать.

К Россу я подъехал после полудня и остаток дня провел в лесу неподалеку. После захода солнца я отправился искать дом старого Гагена. Обойдя поселок два раза, я наконец заметил на одной из крыш флюгер в виде гончей, подъехал к дому, и спешившись, постучал пять раз в беленую дверь. Внутри послышались шаги и молодой мужской голос спросил по-немецки: «Кто стучит по нашему обычаю?»

— Стучит странник, ищущий божьей справедливости, — ответил я, стараясь как можно правильнее произносить слова.

Отворилась дверь. На пороге стоял молодой человек, почти юноша, по твердому умному взору которого я сразу признал в нем ремесленника. Окинув меня цепким взглядом, он смело протянул руку, которую я пожал так, как учил Гогенгейм.

— Входите, — сказал молодой человек, и я вошел.

Это действительно был дом ремесленника — кустаря, бравшегося судя по всему, за любую работу. Я обнаружил на верстаке табурет, у которого одна ножка отличалась от других по цвету, пару кос с новыми древками, конскую сбрую с воткнутым в узел шилом, точильный камень, гончарный круг … Молодой человек отправил какого-то мужчину, видимо работника, во двор, позаботиться о моем муле, а сам предложил мне сесть на стул. Из-за занавески слышались всхлипывания младенца и успокаивающий женский голос.

— Говорите, — произнес молодой человек.

— Мне нужен Гаген.

— Отец умер шесть лет назад, — отвечал молодой человек, — теперь я за него. Мня, зовут Ганс. Что вам нужно?

— Я пришел по указанию рыцаря Петера Гогенгейма. Это он научил меня секретным словам, стуку и прикосновению. Я — дворянин, бургундец. Меня зовут Жак де Шюре, я — граф ла Мот.

Молодой человек согласно кивнул.

— Вы умеете писать? — спросил он.

— Да.

— Тогда, — тут он достал чернила, перо и пергамент, — изложите письмом на родном языке свою просьбу.

Я сел к верстаку и около часа старательно выводил буквы. Все это время, если не считать женщину за занавеской, мы оставались одни. Молодой хозяин предложил мне поесть. Я охотно согласился. А он сел на мое место и переписал мое письмо на другой лист, насколько я мог различить, какими-то непонятными, странными буквами. Потом он сжег мое письмо, а пепел ссыпал в очаг. Свой лист он свернул и обмотал тканью, после чего надел верхнюю одежду и покинул дом. Вернулся работник, который сел напротив и стал смотреть на меня. Я попытался с ним заговорить, но вскоре понял, что он немой. Насидевшись, работник встал и постелил мне на огромном сундуке. Я лег и быстро уснул, утомленный за день. Далеко за полночь меня разбудил хозяин. Было видно, что он только что вернулся.

— Я передал вашу просьбу, — сказал он, — следующий день вы пробудете у меня. Не покидайте дом. Вечером я принесу ответ.

Наутро я проснулся от детского плача. Светало, хозяин уже был на ногах. Увидев, что я встал со своего ложа, он сказал, указывая на люк в потолке, к которому была приставлена лестница:

— Поднимайтесь на чердак и оставайтесь там до вечера. Наверху есть все необходимое — еда, питье, постель. Постарайтесь вести себя тихо. Ко мне будут приходить заказчики, я не хочу, чтобы они знали о вас.

Я поспешил исполнить его просьбу. Наверху, действительно, оказалась обустроена уютная комнатка с койкой и столом, на котором лежал копченый окорок, хлеб и стояло два кувшина — с вином и водой. В горшке остывала ячменная каша. Я слишком устал за последние дни, поэтому поев, с радостью растянулся на койке, где проспал почти до вечера. Иногда, сквозь сон, до меня доносились отдаленные голоса, звон металла, детский крик. Мне снилась дорога — размытая дождями, иссушенная солнцем, мощеная булыжником, запорошенная аравийским песком… Дорога без конца и начала.

Проснувшись и ощутив себя совсем бодрым, я снова поел. Потом подошел к завешанному тонкой сеткой окошку из хорошего немецкого стекла. Не трогая сетку, скрывавшую меня от посторонних глаз, я принялся рассматривать Росс. Домики были добротны и опрятны. Все окна остеклены. Я не заметил ни одного окна, затянутого пузырем. Одежда жителей была сделана из добрых тканей, какие нечасто попадались у нас в Бургундии, а лица выражали уверенность и покой. По всему было видно, что местный сеньор богат, раз его люди ведут жизнь в подобном достатке. Мне в голову пришла сумасшедшая мысль привезти стекло в Шюре, вставить его в крестьянские окна, чтобы всякий проезжий думал тоже самое и обо мне. Вспомнив поместье, я ощутил тоску. Перед отъездом я пробыл в нем всего два дня. Когда я увижу его вновь, и смогу ли увидеть вообще? Быть может, мои страхи, что я буду схвачен, или убит, необоснованны и мне стоит вернуться домой после того, как я встречусь с фемгерихтами? Я погрузился в сладкие думы о Шюре и образ Гвинделины, постоянно появлявшийся в памяти, не вызывал уже в сердце такую тяжелую боль, как прежде. Я свыкся с утратой. Рано, или поздно, такое должно было случиться.