Тайны Ракушечного пляжа - Мари Хермансон

Около пяти мы молча начали снимать палатки. Лодки одна за другой уходили в море. Лодка Гаттманов ушла с острова последней. Мы ехали домой, чтобы вызвать спасателей. Но на какое спасение можно было, собственно говоря, надеяться?

Я помню, что по пути домой мы с Анн-Мари сидели друг напротив друга. Она смотрела через мое плечо куда-то вдаль. Я уставилась на дно лодки, лак на досках уже отслоился и пошел пузырями. Мой взгляд блуждал по торчащим со всех сторон ногам, полиэтиленовым пакетам, палаткам и спальникам. Там, где сидела Анн-Мари, из-под скамейки виднелся оранжевый спасательный жилет Майи. Вероятно, Анн-Мари заметила перемену в моем лице и, проследив за моим взглядом, посмотрела вниз. Она тут же машинально поддала по жилету ногой, и он полностью исчез под скамейкой.

~~~

Мне бы, конечно, следовало уехать домой. Но в первые дни никто даже не замечал моего присутствия. Царил полный хаос. В кобальтово-синем небе стрекотал вертолет. Непрерывно звонил телефон. Спасатели качали головами. Соседи, которые плавали на остров на своих маленьких лодках, возвращались с сочувствием на лицах. Анн-Мари лежала на кровати в нашей общей комнате, повернувшись ко мне спиной и уткнувшись лицом в подушку, парализованная чувством вины и отчаянием. Я старалась как можно меньше попадаться на глаза обитателям дома.

Карин и Оке Гаттманы всегда были на виду у общественности. В какой-то степени это касалось и Майи. Благодаря статьям Карин в «Дагенс Нюхетер» и документальной передаче по телевидению, девочка превратилась в приемного ребенка государственного значения, правда, в последний год интерес к ней немного утих.

В течение первых суток журналисты занимали выжидательную позицию. Сообщение о том, что с острова неподалеку от Халльвиксхамна пропала четырехлетняя девочка, печаталось под довольно скромными заголовками, а в радио- и теленовостях об этом вообще не упоминалось.

На второй день местная газета решилась опубликовать имена девочки и родителей, и уже через несколько часов вечерняя пресса взялась за дело всерьез. Была сделана фотография, на которой Карин стояла на мостках, словно статуя ожидающей жены моряка, и, защищаясь рукой от солнца, всматривалась в море. На следующий день этот снимок появился на постере газеты. На постере конкурента оказались стоящие в обнимку Лис с Йенсом со слезами на глазах. На развороте напечатали крупный снимок потрепанного плюшевого медвежонка, который лежал на земле перед домом Гаттманов, вытаращив круглые, блестящие глаза и патетически простирая лапы к небу. Я сразу узнала старого Брумле Анн-Мари, получив тем самым объяснение загадочному визиту мужчины с большой сумкой через плечо, который накануне появился на кухне и хотел посмотреть на игрушки Майи. Но поскольку Майя никогда в игрушки не играла, я не смогла ему ничего предложить, но он сам обнаружил ящик с игрушками старших детей и очень вежливо попросил разрешения ненадолго взять некоторые из них, а я не видела причин ему отказывать. Брумле явно оказался находкой для того фотографа. Теперь медвежонок, разбуженный после многолетнего сна в ящике, лежал на газетном развороте и протягивал свои потрепанные лапы вслед девочке, которая, в лучшем случае, удостоила его лишь одного взгляда.

На третьи сутки поиски приняли иной характер. Никто не говорил этого вслух, но все понимали: теперь уже ищут не живого ребенка, а мертвое тело.

А потом и эти поиски прекратились. Остров Каннхольмен расположен в самом конце архипелага, у выхода в открытое море, где очень сильное течение. Пришлось констатировать, что, несмотря на упорные поиски, найти малышку не удастся, ни живую, ни мертвую. Ее просто больше не существует.

Все члены семьи уединились кто где. Оке заперся у себя в писательском домике. Стука пишущей машинки слышно не было. Периодически Оке заходил на кухню за очередной бутылкой вина. Его родители, Тур и Сигрид, предпочитали не выходить из своих комнат на втором этаже. Карин часами сидела в шезлонге на мостках, глядя на море. Лис большую часть времени проводила у Стефана. Йенс укатил на мопеде к кому-то из приятелей. Анн-Мари лежала на кровати.

Карин обвинила нас всего один-единственный раз. Ее сильно задела какая-то бестактная газетная статья, и она не сдержалась:

— Как вы могли? Как вы могли забыть о ней? — причитала она.

Случилось это ранним утром, после бессонной ночи, когда мы с Анн-Мари и Йенсом сидели на лестнице перед домом с кружками чаю в руках. Все было в росе. Карин стояла на верхней ступеньке, мы подняли головы и посмотрели на ее лицо, которое за несколько суток непрерывных рыданий изменилось почти до неузнаваемости, оно опухло, стало красным и морщинистым. Ее обвинения прозвучали особенно страшно именно потому, что Карин так долго держала их в себе. Мы сжались, сбились в кучу, как пристыженные щенки. Йенс сидел рядом со мной и обнял меня за плечи, а Анн-Мари, находившаяся ступенькой ниже, уткнулась лицом мне в колени.

Приехал мой папа. Он поставил машину под дубом, поднялся по бревенчатой лестнице и постучал в дверь. Папа постучался настолько тихо и деликатно, что его никто не услышал. По случайному совпадению я как раз собралась выйти на улицу и чуть не ударила его дверью.

Сперва я его даже не узнала. В последний раз мы виделись три недели назад, а за это время столько всего произошло. К тому же я совершенно не ожидала увидеть его на лестнице. Он не смог предупредить, что приедет, поскольку телефон у Гаттманов был отключен и включали его только на время ежедневных переговоров Карин со спасательной службой. Поначалу я приняла папу за очередного журналиста или участвующего в поисках добровольца. Я уже собралась выпроводить его, воспользовавшись одной из заученных за последнюю неделю холодных вежливых фраз, как вдруг поняла, кто передо мной стоит. На миг я пришла в замешательство. Я уже настолько сроднилась с семьей Гаттманов, что при виде собственного отца испытала какое-то раздвоение личности. Моя семья, папа с мамой, наша дача и вилла в городе за эти недели отошли куда-то на задний план.

— Я никак не мог дозвониться. Конечно, можно понять, что они не подходят к телефону. Ты, наверное, хочешь домой. После того, что случилось, тебе едва ли уместно тут оставаться.

На нем была рубашка с короткими рукавами, а под мышками виднелись большие пятна пота. Я обратила внимание на его руки, которые по сравнению с моими казались совсем белыми. Я впустила папу и провела через весь дом прямо на веранду. Усадив его, я принесла из холодильника холодный сок. Мы сидели под желтым зонтиком и пили сок из ягод терновника прошлогоднего урожая.

— Должно быть, им ужасно тяжело. Да и тебе тоже, — сказал папа, помешал в стакане длинной ложкой, и кусочки льда слегка зазвенели. — Я прочитал в газете твои слова.

— Мои? — с удивлением переспросила я.

Я не могла вспомнить, чтобы говорила что-нибудь для газет. Но я разговаривала со многими журналистами, и, очевидно, кто-то из них меня процитировал.

— Да, ты сказала, что тот день, когда вы занимались поисками на острове, был самым страшным днем в твоей жизни.

— Да, — ответила я, — вполне вероятно. Это правда.

— Я тебя понимаю, — сказал папа. — А кстати, где все остальные? Дома никого нет?

Я задумалась. За последние дни я чаще всего бывала одна, поскольку остальные запирались у себя или сбегали из дому. Мы перестали даже есть вместе. По мере необходимости каждый просто брал себе что-нибудь на кухне.

— Наверное, они не хотят ни с кем общаться, — пояснила я.

Папа кивнул и сделал большой глоток.

— В их семье горе, — сказал он. — Тебе незачем здесь оставаться. Давай соберем твои вещи, попрощаешься, и поедем.

— Не знаю, — пробормотала я, подняв глаза на желтый зонтик и задумавшись. — Мне кажется, это неправильно. У меня такое чувство, будто я сбегаю.

— Сбегаешь? — с удивлением повторил папа. — От чего?

От своего долга, подумала я. Сначала я проявила безответственность. Все мы проявили безответственность. А последующие события прочно связали меня с этой семьей. Теперь я — одна из них. Да, я впервые действительно стала членом этой семьи, о чем так долго мечтала.

Я ничего не ответила. Мы молча сидели рядом, укрывшись от солнца в тени зонтика, и смотрели на фьорд, по которому проходили яхты разной величины. Легкий бриз играл бахромой зонтика, а через открытое окно с кухни до нас долетал цитрусовый аромат душистой герани.

— Не знаю. По-моему, будет лучше, если ты все-таки соберешь вещи, Ульрика. Я хотел бы сказать несколько слов Оке и Карин, но если ты считаешь, что сейчас не время… Я позвоню им в другой раз. Попрощаться ты можешь и сама. Я подожду в машине.

После залитой солнцем веранды в доме казалось совершенно темно. Я почти ничего не видела и поначалу не заметила, что в проходе между кухней и прихожей кто-то стоит. Я чуть не задохнулась от страха, почувствовав, что меня крепко схватили за руки. Но тут я разглядела Анн-Мари.