Кафе «Ностальгия» - Зое Вальдес

Я открываю дверь и сразу же слышу, как на кухне капает вода, нужно позвонить в «Рабочие Парижа», нет, я лучше схожу в универмаг за краном, а потом позвоню Тирсо, водопроводчику-кубинцу, который в прежние времена на Кубе работал манекенщиком – он возьмет дешевле, да к тому же приработок ему не помешает. Он недавно сюда приехал, женившись на француженке на тридцать лет его старше, она поит его ванилиновым чаем в пакетиках и кормит салатом из кресса и портулака. Я сбрасываю плащ на софу и смотрю на светящийся красный экран автоответчика: девять сообщений. Нажимаю клавишу, чувствуя одновременно и тревогу, и страх. Они ли это, мои друзья?

– Map, Map, это ты? Слушай, говорят, тебе не сидится на месте. Молодец, подружка, потрудись, обставь свою новую квартирку со вкусом. Я тебе не звонила, узнала тут, что в этот месяц давали по продовольственной карточке на Кубе… ладно, не притворяйся, что не знаешь, где это. Да, это единственная страна, которая живет по талонам. Попробуй догадайся, что давали. Три килограмма риса и кусок хозяйственного мыла, чтобы было чем мыть рис, и больше ничего. Доколе это будет продолжаться, старуха? Да, солнышко, я вышла замуж… Ой, забыла сказать: Сильвия с тобой говорит; вот совсем недавно подхватила это, да не заразу, а мужа, тихого и образованного аргентинца. Нет, никуда я не уезжаю, остаюсь в Кито, в Эквадоре. Слушай, возможно, поеду в Гавану в конце года, если в консульстве дадут визу. Сообщи, если захочешь отправить письмо или бандероль. Вдруг что получится. Да, я написала тебе и до сих пор не получила ответа. Целую, чао.

– Алло, Марселинья, это Ана. Я пока в Бразилии, но уже возвращаюсь в Буэнос-Айрес. Твое последнее астральное письмо просто превосходно. Сосредоточься на четырех словах, о которых я тебе говорила, направь свою энергию на свет, когда выйдешь на улицу, задержи взгляд на солнце и попроси у него чего-нибудь хорошего. Девочке моей исполнилось уже шесть месяцев. Она такая забавная. Ты приедешь? Не могу долго разговаривать, ведь счет придет не мне, а одному кубинскому певцу, я у него дома. Я на полпути в Аргентину. Когда ты, черт возьми, ответишь на мои письма? Не злоупотребляй шоколадом и вином. Сыр ешь не торопясь, твой знак зодиака говорит, что печень у тебя будет пошаливать.

– Привет, только не делай вид, что тебя нет, я знаю, что ты здесь. И ради чего ты прячешься? Это Андро, ты меня удивляешь. Есть несколько сплетен про Кубу. Я послал тебе открытку с трехмерным изображением Каридад-дель-Кобре, но это было уже в прошлом году. Позвони, и я развеселю тебя свежими байками про Остров. Чертовски смешно! Я по-прежнему работаю в книжном магазине, но там меня уже все достало. Целую.

– Марсела-это-Игорь-звоню-быстро-я-сел-тайком-на-телефон-гостиницы-«Коиба»-чтобы-ты-знала-что-у-нас-все-отлично-хвала-всем-святым-не-беспокойся-что-знаешь-об-остальных? – позвоню-в-другой-раз-пока.

– Эй, девочка, не знаю, связался ли с тобой Андро, но он сказал, что будет тебе звонить. Это Лусио. Есть новости с Острова. Здесь, в Нью-Йорке, все хорошо. Я познакомился с твоим Самуэлем – классный парень. Все лезут в Майами. Рассказывают, что только что приплыло пятнадцать беженцев, однако непонятно, что Клинтон будет с ними делать. Известно ли тебе о действующих миграционных законах?… Когда, черт тебя дери, ты ударишься во все тяжкие?

– Доченька, это твоя мама. Мы чувствуем себя хорошо, и это самое главное, твой отец, как всегда, не просыхает, спутался с какой-то молодкой из беженцев. Сестра шлет тебе привет. Твои племянники растут. А как твое здоровье? Ладно, позвони мне, я должна идти работать. Эта забегаловка в аэропорту все соки из меня выжимает. Bye.

– Map, это Самуэль. Тебя нет. Я люблю тебя… и веду тебя в кино. Чао. Все идет отлично. Чао. Да, получил письмо от Монги.

– France Telecom vous informe que le numéro que vous avez demande n'est pas attribue…[134]

– Привет, это Оскар из Мехико. Я, возможно, буду в Париже. Сообщи, сможем ли мы увидеться. Буду рад поболтать с тобой в каком-нибудь парижском бистро. Вещий сон. Наконец-то, после стольких лет! Au revoir.[135]

– Дорогуша, это Эмма и Рэнди. На Тенерифе, как всегда, все замечательно. Не забываем твой последний приезд. Мы славно провели время. Когда снова приедешь? Выслали тебе почтой подарочки: фильм «Фантазия».[136] Помнишь, мы смотрели его в «Синесито»? А также несколько колбас и ветчину – глупости, которые помогают жить. Целуем. Пока.

Звуки непрерывно капающей из крана воды создают комический эффект трагической сонаты, совсем под стать содержанию посланий. У меня болит голова, чем я и раздосадована. Ответить ли на звонки? Самым интересным будет, без всякого сомнения, письмо от Монги, то, что у Самуэля. Я вижу его, написанное карандашом на мятой и шершавой желтоватой бумаге из отходов сахарного тростника, строчки малюсенькие, едва видимые – настоящий шедевр почтовой связи. Я представляю, как Монги заканчивает письмо, подписывая в конце старый революционный лозунг, здесь звучащий шуткой: «Нужно уметь стрелять, и стрелять метко». Относящийся, конечно, к винтовке, а не к половому члену. Я пристраиваю поудобней думку и ложусь на диван с закрытыми глазами, но не засыпаю, а размышляю о сидящем за решеткой Монги. Вот Монги-Заика идет в тюремный туалет, засовывает письмо, скрученное в плотную трубочку, себе в очко, да так, чтобы оно не торчало наружу. В день посещений к Монги приходит кто-то из родственников или знакомых, и он, отдалившись от остальных заключенных, начинает тужиться, он тужится, тужится и наконец пукает, но безрезультатно, тогда он снова тужится и снова пукает, и с этим вторым пуком выходит письмо. Он засовывает руку в штаны, будто бы у него зачесался копчик, но рука скользит ниже, до расщелины между ягодицами – где оно, что за черт! – наконец его палец нащупывает испачканный экскрементами пергамент. Он вытаскивает его, зажав между указательным и средним пальцами. С безразличным видом разглядывая пейзаж за окном, Монги кладет письмо между своим бедром и бедром подруги. Его крестный отец также зажимает бумажку меж двух пальцев, хлопает себя по лодыжке, будто бы сгоняя впившегося в щиколотку комара, потом чешет пятку. И письмо уже спрятано в надежном месте – в носке. Позже Рауль, крестный отец Монги, случайно находит ловкого парня, который отправляется в Майами, и там этот парень бросает письмо в почтовый ящик, и Самуэль получает его в Манхэттене.

Монги-Заике, сидящему ныне в тюрьме, не повезло больше всех, он был отменным танцором, самым веселым из нас: хохма за хохмой, прикол за приколом. Он по уши был влюблен в Марицу, но она оставалась к нему равнодушной, ведь он был хабао,[137] хотя, когда начинались танцы, она всегда набивалась ему в партнерши. Чтобы танцевать с Монги, нужно было занимать очередь за полгода до вечеринки. Минерва, Мина-из-Какашек, зеленела от злости, когда Монги не доставался ей партнером. Она и наряжалась-то для него, но тому нужна была только Марица. Марица здесь, Марица там, и так до тех пор, пока Монги не надоело волочиться за ней и он не сошелся с негритянкой Ньевес. Минерва не унималась:

– Ты знаешь, что она – негритянка, а звать ее – Ньевес?[138] И как это Монги угораздило запасть на эту черномазую? Нет чтобы заботиться о чистоте расы. Я так ему и сказала: со мной тебе ничего не светит, ведь не каждый день хабао имеет возможность сойтись с зеленоглазой блондинкой.

– Успокойся, ты что, расистка? – вступила в разговор Лурдес, которую все называли Лули. – Слушай, а эта малышка, оказывается, завистлива. Поищи другого, жизнь моя. Мужиков полно в этой стране.

– Не суйся не в свое дело. Я не с тобой разговариваю, а с Марселой. Так что закрой рот, – обрезала Мина, зажав в зубах десяток шпилек, она укладывала волосы, наматывая прямые пряди, длинные и тугие, на картонную коробку из-под талька «Бриса», чтобы потом, помогая себе беззубой расческой, уложить аккуратно намотанные локоны вокруг головы.

– Если уж ты такая белая, то не понимаю к чему тебе сооружать все это на голове, ведь известно, что так делают негры, когда хотят распрямить свои кучеряшки. Так ведь, Марсела? – Я, улыбнувшись, согласилась. – Ты-то белая, с зелеными глазами, а как насчет твоей бабушки? Ты, должно быть, засунула ее в шкаф. Мне рассказывали, что она была дочерью рабыни с сахарных плантаций от хозяина-испанца, – буркнула Лули, невозмутимо очерчивая поля в тетради по биологии.

– Ну ничего себе! Да ты у меня сейчас прощения просить будешь! – Мина набросилась на Лули как разъяренная львица. Ну а мне, как обычно, пришлось разнимать девчонок.

– В чем дело, кабальеро?[139] А ну прекратили, черт вас возьми!

Зазвучали пощечины. Я сунулась – и по лицу меня полоснули выкрашенные перламутром ногти. Лапы Лули врезались в сооружение на голове Мины, и пряди волос рассыпались под ее скрюченными пальцами. Мина лягнулась, угодив мне в голень, и без того покрытую синяками. И пока я, согнувшись, терла ногу, Мина вонзилась зубами в плечо Лули. Та, вцепившись Мине в волосы, дернулась в сторону, раздался треск – так рвется вельветовая ткань, – и кусочек кожи Лули остался у Мины в зубах. Ну, это уже перебор, подумала я, увидев кровь. Разом вытащила железный прут из решетки на окне и трижды стукнула им об пол.