Кафе «Ностальгия» - Зое Вальдес

Глядя в сторону улицы Сен-Поль, я, словно театральный режиссер, созерцаю мизансцены: парижане, туристы и поселившиеся здесь иностранцы в первый день весны наслаждаются своей nonchalance (своей леностью – слово, которое я обожаю во французском) в кафе на свежем воздухе. Я знаю, что дышу так же, как и они, я еще одна, кто смакует этот воздух и вслушивается в гудение и шум улицы. Большинство из них сменили кир[129] на пиво, женщины выставили обнаженные ноги, слишком бледные, но что поделать. Я замедляю шаг возле обувного магазина «Жиро», в котором продается поношенная или вышедшая из моды, но еще в отличном состоянии обувь; мне хочется взглянуть, что там продается по дешевке, и тут я слышу родной грубый акцент:

– Ты только погляди на эти туфли, это как раз то, что можно послать моей маме, – девушка вертит в руках пару итальянских туфель с каблуками-шпильками, ища, к чему бы придраться, спрашивает цену, а продавщица ограничивается лишь поворотом ценника. – Пятьдесят франков? Ого, нет, мать моя женщина, это перебор, возьму за тридцать, да их не купит даже твоя прапрабабушка, если воскреснет и припрется сюда босиком с кладбища «Пер-Лашез».

Это Анисия, кузина Веры, подруги первых месяцев моего пребывания в Париже. Она журналистка и приверженец буддизма. Анисия живет в Париже всего пять лет, а ведет себя так, как будто родилась здесь, вернее, как будто никуда не уезжала из Сите, с такой же развязностью, граничащей с издевкой. Она белая с черными волосами, правда, обесцвеченными сейчас «Л'Ореалем», а раньше она это делала перекисью. У нее изогнутые дугой, как у Марлен Дитрих, брови, полные шелушащиеся губы, это оттого, что она пользуется стойкой губной помадой, которая не очень-то полезна для кожи. На шее кокетливо сверкает родинка, и тело у нее ничего, ведь она грудастенькая, но, правда, коротконогая. Продавщица-француженка с явной неохотой обслуживает ее, не понимая ни слова из ее болтовни, хоть та и размахивает руками, тряся перед носом парой туфель из крокодиловой кожи. Едва Анисия расплачивается за покупку, как замечает, что я наблюдаю за ней, такой суматошной, крикливой и скуповатой.

– О, ты здесь? Ну конечно, вспоминаю, ты живешь где-то рядом. Тебя совсем не видно. Как ты? Почему-то больше к нам ни ногой. Мы чем-то тебя обидели?

– Мне надоели вечеринки, вы тут ни при чем, я сама виновата: тяжела на подъем. Кроме того, я чертовски занята работой, – вру я, чтобы как-то выкрутиться.

– Снова фотографируешь? – допытывается она, сгибая палец, словно нажимая кнопку фотоаппарата, а потом кивает на футляр «кэнона», что висит у меня на шее.

– Нет, теперь я визажистка на телевидении, – говорю я, думая, что это ее впечатлит.

– Черт побери! Это ж с ума сойти, ты там, наверное, видишься с известными артистами: Аленом Делоном, Денёв, Депардье – со всей это знаменитой братией. Так ведь?

– Не обязательно.

Я вижу, что ее ждет неподалеку высокий, сутулый, начинающий лысеть мужчина, он приближается к нам, я замечаю, что он простужен – «en avril ne te découvre pas d'un fil»;[130] пожав чрезвычайно любезно мне руку, он здоровается со мной на корявом испанском. Тут же нежно тянет Анисию за рукав голубой блузки, та отталкивает его руку, он снова проявляет свою воспитанность, изображая любовь, извиняется за свою спутницу, у которой вид коренной француженки, разве что припудренного парика не хватает.

– Ну, подожди несколько минуточек, совсем немножечко, мое солнышко, – говорит ему Анисия, а потом, обращаясь ко мне: – Я должна идти, пойдем с нами, мы все там же развлекаемся; знаешь, эти французишки всегда на грани того, чтоб перерезать себе вены, а танцы их оживляют. Непременно приходи. А твой Друг, странноватый такой кубинец, апатичный, где он? Кажется, он был умным, так? – спрашивает она про Самуэля, но тут же как от зубов у нее отскакивает: – Но разве по одежде судят, насколько много в голове ума?

– Он уехал в Нью-Йорк, – пожала я плечами.

– Ай-яй-яй, и ты осталась одна? Ладно, уверена, что вы переписываетесь и изредка ты к нему летаешь или он к тебе. Повезло же ему, нечего сказать, поселиться в Манхэттене – это ж здорово. Правильно сделал, здесь с этим пенисом Ле Пеном[131] все становится наипресквернейшим. Кроме того, со здешними порядками не разбогатеешь, старушка. Они такие скряги, такие жмотяры. Ладно, объявляйся, приходи к нам. Ты же сама понимаешь, что тебе этого хочется.

Вдруг она хватает руку своего спутника и кладет ее себе на плечи, заставляя обнять ее, посылает в мою сторону воздушный поцелуй; они разворачиваются и исчезают в направлении площади Бастилии, Я вхожу в ресторанчик «Ла-Фонтен Салли» и занимаю столик у окна, чтобы наслаждаться видом улицы: прохожие, одетые в намозолившие глаз цвета – зеленый, желтый цыплячий, охра, розовый электрик, кирпично-красный, небесно-голубой, бирюзовый. Я заказываю две сосиски по-франкфуртски с жареным картофелем, мне немного не по себе, я чувствую легкое головокружение, ощущаю покалывание в затылке. За соседним столиком перелистывает «Le Canard Enchaîné»[132] женоподобный мужчина лет пятидесяти, с бешеным взглядом; похоже, что роста он небольшого, на нем кожаные брюки, рубашка цвета бычьей крови и бабочка на шее, тоже кожаная; спереди волосы у него собраны в маленький хвостик, который представляет собой своеобразную косичку; а все остальное, кроме этой косички на лбу и падающих на плечи косм, приглажено и смазано гелем. Он бросает вилку, звякает ножом о чашку. Отодвигает стол и встает – да, в нем будет метра полтора, а может, и меньше. Выходит на улицу и вновь заходит в ресторан, принесенное официантом блюдо – кусок мяса в перечной приправе и паста – так и остается нетронутым; потом снова открывает дверь и смотрит по сторонам, возможно, он ждет свою пассию.

Потеряв аппетит, я натыкаю на вилку несколько ломтиков картофеля, вкус не приносит удовольствия; вяло пережевывая и переваливая языком пищу с одной стороны рта на другую, я думаю о тех самых знаменитых вечеринках Анисий – настоящий заговор, чтобы обострить вкус свежеприготовленной ностальгии. Кубинцы сходят с трапа самолета и прямехонько отправляются на танцульки. Нас здесь все больше. Нас все больше рассеивается по миру. Мы захватываем континенты, мы типичные островитяне, нам только и остается, что вдыхать аромат воспоминаний. Ухватившись за названия улиц, мы обряжаем ими географию сна. Спать – это немного возвращаться.

Чтобы перебить соленый вкус, я проглатываю половину шоколадного мусса, расплачиваюсь, выхожу из-за стола и натыкаюсь на пустую вешалку для верхней одежды, она падает прямо на это странное и весьма озабоченное создание – то ли мужчину, то ли женщину. Я возвращаюсь, прошу прощения, он огрызается мне в ответ, я выбегаю на улицу и смешиваюсь с толпой. Ах, весна! – произношу я, обращая взгляд к солнцу, прося, чтобы оно коснулась моего лица своими лучами. Ах, этот раскаленный дротик ультрафиолета, который колет меня в веки! Музыкальность переулочка, по которому я иду, становится навязчивой.

А фотографировать не хочется. Парадоксально, но сытое изобилие не всегда фотогенично. Отрезок пути от Сент-Антуан до улицы Риволи – единственное, что может меня вдохновить в моей неудавшейся прогулке. Я решаю заскочить в Европейский Дом фотографии на улице Форси, там выставка Анри Картье-Брессона – его европейские маршруты. Я пролетаю на одном дыхании четыре этажа выставки и выхожу с испорченным настроением, причиной тому – насыщенность движения в работах Анри. Я ставлю галочку в своем мозговом архиве в память об этом культурном явлении и продолжаю свой бесцельный путь. Вскоре, нагулявшись по улочкам и переулкам, решаю укрыться дома, я – рабыня телефона, и потому люблю и ненавижу этот аппарат с безумным названием «Segam». Звонил ли из Нью-Йорка Самуэль? Звонила ли из Буэнос-Айреса Ана? А Андро или Винна из Майами? Лусио из Нью-Джерси? А Сильвия из Эквадора? Возможно, Игорь прислал по факсу письмо из Каракаса или из Боготы, возможно, он подался в Мехико или в Гвадалахару или же вернулся в Гавану. Он и Сауль единственные, кто частенько возвращается на нашу Итаку.[133] Из Мехико могли прийти новости и от Оскара, он гений по части живописных очерков.

Я открываю дверь и сразу же слышу, как на кухне капает вода, нужно позвонить в «Рабочие Парижа», нет, я лучше схожу в универмаг за краном, а потом позвоню Тирсо, водопроводчику-кубинцу, который в прежние времена на Кубе работал манекенщиком – он возьмет дешевле, да к тому же приработок ему не помешает. Он недавно сюда приехал, женившись на француженке на тридцать лет его старше, она поит его ванилиновым чаем в пакетиках и кормит салатом из кресса и портулака. Я сбрасываю плащ на софу и смотрю на светящийся красный экран автоответчика: девять сообщений. Нажимаю клавишу, чувствуя одновременно и тревогу, и страх. Они ли это, мои друзья?