Ее последний герой - Мария Метлицкая

Вы показали наши кухни, где варили кастрюли глинтвейнов и где проходила, собственно, вся жизнь. Вашими героями стали не только стахановцы и депутаты партийных съездов, но и физики, инженеры, поэты и красавицы! Разве этого мало? Разве вы не совершили гражданский подвиг, пытаясь хоть так, часто иносказательно, что-то объяснить? Вы не совершили революций, потому что среди вас не было Че Гевар. Да и слава богу! Вы были так же грешны, как и все остальные, и это вас очень со всеми роднило! Мало? По-моему, вовсе нет.

А эти… Рассматривают пятна на ковролине в номере отеля и жрут по три отбивных, потому что «уплочено». Вы хотели горных вершин и покоряли их. Срывались, обдирали локти и колени, но ползли, чтобы всего лишь поставить на этой вершине флажок. У вас были ценности! И вы в них верили! А у нас… Ни ценностей, ни веры. Вот и вся разница.

Он, разумеется, не соглашался:

– Ну, мать, ты и загнула! Послушать тебя, ни подлости не было, ни предательств, ни денег никто не хотел, ни чужую жену. Всегда – запомни: всегда и во все времена – человек будет хотеть того, чего ему не хватило. Денег, машины, красивой бабы. Успеха. И будет рвать жилы, сметая все на своем пути, чтобы всего этого достичь. И пути к этим целям не всегда устланы розами. Например, вот ты в герои нас записала. А в Доме творчества и баб чужих по ночам в свои комнаты проводили, и пили по-черному. И завидовали друг другу, пытаясь заглянуть в лист, вставленный в машинку соседа: вдруг обойдет, вдруг окажется лучше меня?

– Но среди вас же были герои! – снова горячилась она.

Не согласиться было нельзя. Да, были. Но он-то, как бы сказать помягче, не из них. Believe me, как говорят сейчас.

Не сказал.

* * *

А вместо этого позвонил Жене и попросил денег. Наврал, конечно, с три короба: нужно в санаторий, сердце, ну ты же знаешь.

Женя, добрая душа, разумеется, не отказалась – о чем говорить! «Разумеется, заезжай завтра – мне нужно в Сбербанк. Там пенсия за полгода».

И что? Отказался? Да ни в коем случае! Ее заначку (Славик содержал маму неплохо) – для молодой любовницы. Чтобы свозить ее на море. И отдавать не придется – Женька не потребует никогда.

И вот после всего этого скажите – не подлец?

Самому тошно.

А ведь поехал на следующий день. И вернулся домой с деньгами, очень довольный. Одно слово, герой.

* * *

Потом засел в Интернете и принялся изучать, что оказывалось по карману. Подходили только Турция и совсем непривлекательный Египет. В Турции он когда-то был. Еще в девяностые. Всего четыре дня в Стамбуле.

Обошлась ему тогда поездка в сущие копейки, около трехсот долларов. Поселили их почти в центре, на узенькой шумной улочке – по ней пытались проехать мотоциклы и грузовички, развозящие по лавкам товар. Все они немыслимо гудели, водители орали, высунувшись из окон, и выставляли средний палец.

Номер оказался курам на смех: узкая койка, покрытая несвежим покрывалом, душ за драной клеенкой, рядом побитый унитаз и истертое полотенце, больше похожее на старое дачное ножное.

В три утра, когда он, измучившись в духоте, наконец задремал, прямо под его окном началась погрузка помойных баков. Тоже с криками, жестяным скрежетом и выхлопными газами. Он вскочил, высунулся по пояс и стал орать таким отборным и красочным матом, что водитель мусоровоза заглушил мотор и уставился на него сначала с испугом, а потом с восхищением и уважением.

Утром, на «завтраке» в сыром и полутемном подвале (яйцо, крошечный плавленый сырок, два куска ватного хлеба и растворимый кофе), он безуспешно попытался объясниться с хозяином по-английски. Потом взял за шкирку и как следует потряс. Хозяин все понял и поволок его наверх, в «нумера». Все они не отличались от его. Городецкий отрицательно мотал головой и отвечал резко «ноу».

Видимо поняв, что бодаться с клиентом больше не стоит, хитрый турок, тяжело вздохнув, отвел его на третий этаж. Подвел к единственной двери, почти слившейся с серой стеной, долго возился с замком, наконец распахнул и с тяжелым вздохом сказал:

– Плиз, сэр.

Городецкий сделал шаг и оказался в раю. Оказывается, до рая было совсем близко – пара лестничных пролетов и плохо смазанный замок.

Это была довольно большая комната с балконом, выходившим в тихий и зеленый дворик. Широкая кровать под пологом, телевизор, маленький холодильник и вполне приличная ванная комната.

– Гуд? – грустно спросил хозяин.

Городецкий с достоинством кивнул:

– Гуд, старый лис. Пойдет.

– Май апартаментс, – еще грустнее объяснил турок.

– Твай, – ответил Городецкий. – А ты поживи пока в «май», о’кей?

Турок махнул рукой и вручил капризному русскому ключ.

Весенний Стамбул был прекрасен! И Босфор, И Софийский собор, и Капалы Чарши, многоголосый, пряный, жаркий стамбульский базар.

И еда стоила копейки: он покупал шаурму, плотно набитую мелко настриженной, ароматной бараниной, со сладким луком, помидорами и соленым огурчиком, бутылку местного пива и присаживался на скамейку. Жизнь была. Да и лет ему тогда было куда меньше.

Он мотался по Стамбулу, заглядывая в узенькие дворы, в раскрытые окна, где по вечерам за столом собиралась большая семья. На улицах пахло незнакомыми, щекочущими ноздри пряностями. Пахло морем и рыбой, горячим асфальтом и жженым сахаром – основой красивых, но почти несъедобных от сахара турецких сладостей. И над всем городом плыл глуховатый крик муэдзина, протяжный, как плач.

А теперь ему предлагался пляжный туризм. Восемь дней, отель четыре звезды и, главная радость, убойная система «все включено». Сто лет он не был на море. Не сто, двести. И ему до дрожи захотелось вдохнуть соленый воздух, глотнуть его, задержать в горле, проглотить и замереть от счастья. Замереть еще раз и броситься в прозрачную аквамариновую воду, сразу, с разбега. До спазма мышц, до радостной сердечной боли. А потом – рухнуть на горячий песок.

От волнения он кругами забегал по комнате. Потом оделся и поехал в агентство. Решено. Чего терять время?

Вечером, когда она, усталая, вымотанная жарой и пробками, наконец вышла из душа, блестя влажными волосами, он усадил ее напротив и, прибавив голосу и лицу загадки и таинственности, тихо сказал:

– Анька! – От волнения дрожали руки. – Анька, мы едем на море.

Она замерла, чуть напряглась и тихо спросила:

– Куда, Илюша?

– На море, – уже громко повторил он. – Оглохла, матушка?

Она растерянно помолчала, но быстро взяла себя в руки и строго потребовала:

– А вот с этого места – с подробностями. Я требую объяснений.

И он объяснил. Она вскочила, бросилась к нему на шею, зацеловала до того, что он окончательно засмущался и растрогался, почти до слез. И все повторяла:

– Ты гений, Илюшка! Ты невозможный гений! Ты… просто сказочный принц! Понимаешь?

– Ну уж, – вяло отбивался он, – ты, мать, и сказала…

Потом она скакала по комнате, переживала по поводу старого купальника, болтала какие-то девичьи глупости, снова бросалась к нему на шею, причитала, смеялась и плакала – от счастья, конечно, от счастья.

Спустя полчаса, когда Городецкий налюбовался ею от всей души и всех глаз, Анна вдруг плюхнулась на диван и жалобно спросила:

– А отпуск, Илюш? Я же его отгуляла.

Он небрежно махнул рукой:

– Больничный. Неделя больничного, и все дела! Ну, раз твой Попов такая сволочь.

Она снова встрепенулась и тут же пришла в себя. Но через минуту внимательно на него посмотрела и поинтересовалась:

– А деньги? Откуда деньги?

Городецкий усмехнулся:

– А вот про это у любовника не спрашивают. Не комильфо, знаешь ли!

– Ты не любовник, – тихо сказала она. – Ты – любимый. И еще, – хитро сощурилась, – дурак.

Такие дела. Он снова – любимый. И снова – дурак. И отказываться от этого он и не собирается. Ни от «любимого», ни от «дурака». Потому что все любимые определенно дураки.

Всей правды ей знать не надо. Никому не надо знать всей правды.

А уж ей – тем более.

* * *

Улетали через пять дней. Попов объявил, что без интервью она «может идти сразу торговать у метро сосисками или сразу на пенсию», потому что все дороги для нее будут закрыты, уж он постарается. Она пообещала сдать материал. Выхода не было. Неуверенно сообщила Городецкому, мол, за три дня все состряпаем, опыт есть.

И ему было деваться некуда. Кивнул: валяй, как вы там умеете, не в бровь, а в глаз. Побольше бульварщины, чтобы всем стало интересно.

– Только имей в виду, – грозно добавил он, – буду врать. На правду почти не надейся.

Она согласилась, куда деваться. Поворчала:

– Какие все мужики гады и сволочи! Где равноправие, где справедливость… И ты, Городецкий, туда же! Что говорить про Попова? Да ладно, наплевать! Сдам что будет, мне-то совсем все равно. И вообще, надоели!

Анна включила диктофон, маленькую серебристую машинку памяти, вранья и доказательств.