Ее последний герой - Мария Метлицкая

– Наталья подмогнет, – кивнул хозяин. – Вернусь, и попаримся. С веничком. Покажу вам всю правду, что такое деревенская баня.

После обеда пошел с хозяйкой в огород. Стыдно было снова заваливаться в постель. Она дергала морковь, а он складывал ее в ящики.

– Потом переберем – и в мешки. А уж их – в погреб. До весны хватит, а то и до лета.

Поясницу ломило так, что он, извинившись, медленно пошел к дому, скрючившись, как столетний дед. Вот тебе и воздух, лес и природа! А кроме этого – тяжелый, утомительный, ежедневный крестьянский труд. Цена глубокого сна, сладкой моркови, рассыпчатой картошки и клубничного варенья. «Всему есть цена, – подумал он. – И счастью тоже». Он расплатился. Расплатился? Все квитанции давно оплачены. Подарков ему не надо. Не заслужил. А брать незаслуженное страшновато.

* * *

Баня была хороша! Так хороша, что сладко ныли все мышцы и кости. Виктор гостя не щадил, охаживал веником так, что тот визжал, как девица, прихваченная за задницу. После бани выпили Натальиного самогону. Чистого и крепкого, горло сводило. Закусили зеленым луком и салом.

И снова жизнь показалась прекрасной. Такой прекрасной, что даже стало неловко: расчувствовался, разговорился, разблагодарился…

Хозяева смущенно молчали. Оба были не из разговорчивых, как специально подобрались. Было видно, что живут они ладно. Может, потому, что похожи, как брат с сестрой? А может, тяжелый труд и вечная борьба – и нет уже сил на рефлексии и разборки?

Он разглядел Наталью. Ей за сорок. Лицо усталое, в морщинах, городские женщины против нее – девчонки. Ну, разумеется, уход, массаж, кремы. А сняла косынку – и сразу помолодела: волосы густого пшеничного цвета, коса по пояс. Рассмеялась: никогда не стриглась – то мать не давала, то этот. И кивнула на мужа. С нескрытой любовью кивнула.

После рюмочки разговорилась. Сын Антон служит в армии, хороший парень. Есть невеста, еще со школы, из соседнего села. Ждет его. Девочка хорошая, не лентяйка. Есть дочь…

Наталья споткнулась и бросила взгляд на мужа. Тот чуть нахмурил брови и опустил глаза.

– Дочка Ленка. – Наталья махнула рукой. – Выскочила замуж в восемнадцать. За сельского, но непутевого. Увезла его в Питер, в селе оставаться не захотела. А там… – Наталья опять помолчала. – Там развелись. Она в общежитии поначалу. Работала на заводе. А потом завод бросила, тяжело. Пошла в официантки. Закрутила со стариком при деньгах и при квартире. Вот она и…

– И продает себя! – сурово закончил муж. – Как на базаре.

– А сколько лет старику? – осторожно спросил Городецкий.

– Сорок семь, – вздохнула Наталья. – Моему ровесник.

Виктор резко встал со стула и вышел на улицу.

Расстроенная хозяйка принялась убирать со стола.

– А у вас детки есть? Жена? – смущаясь, спросила она.

Гость мотнул головой:

– Жены нет. Была, да сплыла. А детки… – Он помедлил. – Детки, говорите. Какие там детки… Есть сын, да. Не общаюсь я с ним. Потому что подонок.

– Он? – одними губами спросила Наталья.

– И он, и я не лучше.

Хозяйка зажала рот ладонью, охнула и села на стул.

Городецкий взял сигареты и тоже вышел на крыльцо.

– Не страдай, – сказал он Виктору. – Может, любовь?

– Ага! – зло бросил тот. – Та, что до гроба. Со стариком вязаться. Ей от него чего надо? Правильно, денег. А ему от нее? Понятно что. Похоть одна и бабки. Мы что, так ее воспитали? Где недоглядели, голову сломали…

– Ну, это еще вопрос, – усмехнулся гость. – Вот ты разве старик?

– По девочкам не бегаю, – отрубил Виктор. – С женой живу. Венчанной и расписанной.

– Не у всех так получается.

– А постараться надо, – грубо ответил хозяин. – Тогда и получится!

И ушел в избу.

Городецкий сел на крыльцо. В дом идти не хотелось. И на сердце стало тоскливо. Подумал: Виктор – отец. У отцов – своя правда. А у любовников – своя. Правда вообще у всех своя. Вот в чем все дело.

* * *

Анна взяла больничный и уехала на дачу. Видеть всех, даже отца, было невыносимо. С телефоном она не расставалась, брала его даже в душ и в туалет. Молчание. Звонили только отец и Попов. Последний с сарказмом интересовался ее здоровьем и напоминал об интервью. До сдачи работы оставалась неделя. «Уволит, и черт с ним, – думала она. – Не пропаду. В конце концов, есть отцовская пенсия и неполученные отпускные».

Она валялась в кровати в джинсах и в майке, не раздеваясь. Пила крепкий кофе и ничего не ела, не хотелось. По ночам не спала от кофеина и беспокойства. Джинсы с нее сваливались, майка, прежде узковатая, висела мешком. Она смотрела на себя в зеркало – страшнее черта: глаза в темных кругах, нос, как у покойника, заострился и белые сухие губы.

Не могла читать, слушать радио, смотреть телевизор. Могла страдать, и больше ничего. И выбираться из мрака совершенно не хотелось.

На пятый день она ему позвонила. Ответа не было. После этого она стала маниакально набирать его номер каждые десять минут. Вдруг с ним беда? Вдруг ему плохо? Больница? «Скорая»? Или, совсем страшно, он дома, один…

Анна села за руль и рванула в город. Окна не светились. Она поднялась в квартиру и нажала кнопку звонка. Потом заколотила в дверь. На стук вышел пьяненький мужичок в застиранной майке-алкоголичке и в черных семейниках.

– Чё бушуешь? – осведомился он. – По ментовке соскучилась? Куражиться-то брось!

Она бросила на него взгляд, полный злобы и бешенства:

– Вали отсюда! Сама ментов вызову!

– А чё? – без злобы поинтересовался мужичок. – Чё за дела? Случилось чего?

– Случилось, – бросила Анна. – Наверняка случилось. Видишь, не открывает? Значит, случилось.

Сосед затушил сигарету и облегченно заявил:

– Да ничё не случилось! Уехал он.

Анна оторопела:

– А вы откуда знаете?

– Да видел, – махнул рукой сосед. – Уехал с вещами. Дней пять назад. Сказал: Степаныч, присмотри за фатерой.

Анна в изнеможении осела на ступеньку.

– Сволочь, – простонала она, – какая же он сволочь.

– А то! – с готовностью согласился сосед. – Одно слово, интеллигент.

И тут ее прорвало. Слезы, перемешанные со смехом: интеллигент и сволочь – естественное сочетание! Истерика, самая настоящая: со слезами, смехом, соплями, слюнями и спазмом в груди. Такое с ней было впервые.

Испуганный сосед скрылся за облезлой дверью. Она тяжело поднялась, пнула дверь Городецкого ногой, взвыла от боли, выругалась и медленно стала спускаться.

«Гад и скотина. Слез моих не стоишь. И молодости. И красоты. И ума моего божественного. И таланта. Ничего не стоишь! Сволочь-интеллигент!» – Анна громко всхлипнула, истерически засмеялась, вытерла ладонью мокрое лицо и плюхнулась на сиденье машины.

«Поеду и напьюсь», – подумала она.

* * *

В Москву не хотелось. Боялся. Но злоупотреблять гостеприимством не хотелось еще больше.

Городецкий видел, что Виктор после того разговора стал смотреть на него искоса. Да и Наталья Ивановна замкнулась и почти не общалась. Все понятно: чужой человек в доме, совсем чужой и совсем непонятный, из другого мира, тоже чужого и непонятного. А за ужином Городецкий понял, что неприятен им: они не поднимали глаз и молчали.

Наутро, оставив на тумбочке пять тысяч одной бумажкой, он быстро собрался и вышел во двор. Наталья Ивановна развешивала белье.

Обернувшись, спокойно спросила:

– Съезжаете?

Он молча кивнул.

– Ленин будет через час. Потерпите? – Она снова занялась делом.

Он вышел к дороге и сел на пыльный валун, ждать водилу.

Ленин подъехал быстро, увидев раскисшего гостя, не приставал с разговорами и быстро довез до вокзала. Простились.

В вагоне Городецкий подумал, что снова внес сумятицу в человеческую жизнь – и снова ничего хорошего. Ни радости от него, ни добра. Никакого позитива, как сейчас говорят. Вот и сиди в своей норе и не вякай! В монастырь тебя не возьмут, да и сам не пойдешь. Снова в свою хлипкую башню – доживай как умеешь, как получится. А получится хреново.

Москва встретила неласково, тропическим ливнем, по асфальту неслись, словно горные реки, потоки грязной, бурлящей воды. До дома добрался, промокнув до нитки.

Алкаш Степаныч курил на лестничной площадке, стряхивая пепел в консервную банку, и с живым интересом смотрел в окно.

– Во дают! Чё делают, суки!

Кто такие суки, Городецкий уточнять не стал. Когда он почти скрылся за своей дверью, Степаныч хлопнул себя по лбу и заорал:

– Максимыч, слышь, к тебе же тут баба приходила! Совсем забыл!

– Какая? – хрипло спросил Городецкий.

Степаныч пожал плечами:

– Какая-какая… Баба. Молодая. Высокая и тощая, мотыга, короче. Да еще и нахамила. В дверь твою колотилась – ну, я ей ментами и пригрозил. А чё, трудовые люди на покой не имеют права? Рабочий, так сказать, класс!

– Это ты трудовой? – усмехнулся Городецкий. – Ну да, рабочий класс. Пьянь ты, а не рабочий класс.