Фальшивый грош - Эстел Томпсон

В темноте я выбралась из кровати, но полной темноты в моей спальне не бывало — напротив окна горел фонарь. Я подошла, закрыла и заперла окно. И внутренние жалюзи тоже опустила и защелкнула. Убогая защита против незнакомца, намеревавшегося убить меня, но хоть какая-то. Потом я проверила, заперла ли дверь. Уходя, я всегда запирала ее, опасаясь, как бы кто из клиентов бара не возжаждал наркотиков покрепче алкоголя и не совершил набег на мои медицинские препараты; но, ложась спать, случалось, и забывала про замок.

Дрожа, я скользнула в постель, поплотнее укуталась одеялом. Мне хотелось встать, включить свет, делать что-то, все равно — что, а не пассивно лежать, позволяя воображению буйствовать на воле. Но я не хотела доставлять радости звонившему — видеть, что я встревожилась, если звонил он и правда из Виллоубанка. Наверное, разочаровался, заметив, как быстро погас у меня свет, точно бы меня ничуть не обеспокоил его звонок. Или сообразил, что свет я выключила из-за страха, а не из-за безразличия? А может, и звонил вовсе не из Виллоубанка. Я попробовала вспомнить голос дежурного — знаком мне? Часто в субботние вечера Страффорды нанимали кого-то вместо себя подежурить у коммутатора, а сами отправлялись развлечься. Напрягшись, я припомнила, что голос был мужской, но знакомый или нет, четко не вспоминалось. Звонить могли и из Авроры, да и вообще, откуда угодно.

Я попыталась уговорить себя, что это — розыгрыш какого-нибудь субъекта с недоразвитым чувством юмора. Сейчас позвонят снова, рассмеются и объяснят — это была шутка.

Но текли, — ужасающе медленно — минуты, звонить и не думали.

Возможно, успокаивала я себя, этот тип и задумывал розыгрыш, но поняв, что я всполошилась всерьез, быстренько бросил трубку, и теперь ему не хватает храбрости признаться… Может, вот она — разгадка?

Я поймала себя на том, что прислушиваюсь к непонятным шумам и, разумеется, услышала десятки. Чем отличается потрескивание досок в прохладную ночь от потрескивания доски под крадущимися шагами? Какая разница между шуршанием листьев о подоконник и шорохом осторожных пальцев, нашаривающих незапертую щеколду? А разве шаги человека, возвращающегося домой из кино или с вечеринки, звучат иначе, чем шаги убийцы?

От телефонного звонка я подпрыгнула, как ужаленная, и схватила трубку, в своей поспешности чуть не опрокинув столик.

— Да! — настойчиво выкрикнула я. — Слушаю!

Секунду там молчали, а потом женский голос с сомнением спросил:

— Это ты, Джеки?

— Да. — Знакомый в общем голос, но чей — сходу не опознать. Миссис Барнард? Миссис Роджерсон, может? Или Эйлзы Метленд?

— Да, — повторила я. — Кто это?

— Твоя мама, конечно, — последовал озадаченный ответ. — Ты здорова?

Медленно выдохнув и с трудом сглотнув, я попыталась взять себя в руки.

— Да, да, конечно. Спала… — Вдруг встревожившись, я добавила. — Но сейчас полночь! Случилось что-то?

— Прости, дорогая, и не заметила, что так поздно. Ничего плохого. У нас тетя Энид, заболтались — и, ну сама знаешь…

Я сухо улыбнулась. Я действительно знала, что происходит, когда эти две сестрицы встречаются. Представив, как они вдвоем счастливо болтают за чашкой чая в знакомой гостиной, а папа и дядя Боб покуривают между тем трубки перед телевизором, я еще острее почувствовала холод и одиночество, отгороженность внезапным кошмаром от обыкновенных нормальных вещей, которые мы воспринимаем так бездумно, пока какая-то страшная неожиданность не заставляет нас заново оценить их подлинную значимость.

— Захотелось просто узнать, — весело тараторила мама, — ты уже знаешь наверняка — сможешь приехать в субботу или нет?

Мимо медленно проползла машина, и я вслушалась: остановится, нет? Не то чтобы это что-то доказывало, пусть даже и остановилась бы, да и не стал бы убийца так в открытую подъезжать к жилищу жертвы; во всяком случае, не в городке размерами с Виллоубанк, где все знают всех, а незнакомца заметят просто оттого что незнакомец.

— Ну так как, милая? — немножко нетерпеливо переспросила мама.

— Что, как?

— Джеки, в чем дело?

Проехала, отчетливо услышала я.

— Извини, — отвлеклась на минутку. Еще не совсем проснулась.

— Непохоже на тебя! Обычно просыпаешься ты разом. Ты не больна?

— Да нет же. Берегу свои таланты мгновенного пробуждения для платных клиентов. Так ты говорила?..

— Сумеешь ты взять выходной на субботу?

Я изо всех сил старалась сфокусировать мысли: суббота, зачем мне выходной на субботу?

— О, Джеки! Да ты что? Забыла?

— Нет, конечно же. — Память сжалилась и вовремя выдала ответ. — Даже уже договорилась о выходном. Так что передай тете Энид — буду обязательно. Хотя я абсолютно уверена, Ширли даже не узнает, и ей все равно, приеду я на свадьбу или нет. Ей главное, чтоб Чарльз явился, а на остальных наплевать.

Мама весело рассмеялась.

— Ты же знаешь — Ширли тебе обрадуется. В какое время тебя ждать?

— Выеду пораньше. Где-то около десяти.

— Великолепно, родная. До встречи, значит.

Я легла снова, борясь с истеричным хихиканьем. Преспокойно договариваюсь о светских визитах на следующую неделю, когда мне только что объявили, что меня надо убить. И, наверняка, чем скорее, тем лучше. Ситуация не то чтобы пикантная — безумная. Однако, это происходит.

Тот шепот еще сипел у меня в ушах: «Ты должна умереть. Сожалею».

Он врал. Ничего он не сожалел. Этот его поступок — телефонный звонок — свидетельствует о жестокости. Мало того, что намеревается убить меня — если правда, так ему еще надо, чтобы я мучилась от пытки ожидания. Если б и вправду жалел, не стал бы сообщать заранее… Ударил бы внезапно, ниоткуда. Как утром. Не нагнись я в критический момент, когда палец стрелка нажимал курок, погибла бы мгновенно, даже ничего не поняв: пуля прошибла б мне голову. Испугаться бы даже не успела. Вот это милосердно. Но звонок — нет.

Я вспомнила своего приятеля-психиатра и горько подумала, что тот нашел бы сознание звонившего весьма интересным, стал бы спорить, что стрелку и вправду жаль меня, он, вопреки себе, не желает меня убивать и позвонил в подсознательной надежде, что я, или полиция, или еще кто-то установит его личность и успеют помешать. Для Эдвина, может, это действительно страшно занимательно, и ему, возможно, удалось бы отыскать правильный ответ о намерениях убийцы, но мне было совершенно наплевать на умонастроения убийцы, интересовали меня только его планы относительно моего будущего. Я не могла рассматривать случай с научной отстраненностью.

В комнате было все для приготовления чая. Я решила, что будничное занятие — заваривание чая — поможет мне взглянуть на ситуацию в перспективе. Как часто про себя я кляла фонарь за окном, но сейчас радовалась: несмотря даже на спущенные жалюзи, света было достаточно, можно не включать лампу. Да вдобавок присутствовала утешительная мысль: на такой светлой улице никто не решится лезть в окно.

Сидя в халатике, я глотала крепкий горячий чай и пыталась анализировать.

Человек сказал: «Понимаешь, ты знаешь». Знаю — что? О чем таком чудовищно важном могла я проговориться, что меня нужно убить, чтоб молчала?

Практикуя, любой врач узнает много всякого разного о пациентах, что те предпочитают не предавать огласке, но ни один врач не пойдет на риск быть выброшенным за разглашение конфиденциальных сведений. А в данный момент я вообще не хранила никаких темных профессиональных секретов, настолько тайных, чтобы кто-то — даже самый ранимый пациент — принялся вынашивать планы моего убийства.

Нехотя пришлось признать, что речь идет об убийстве Элинор. Мне стало казаться, что Элинор Шредер преследует меня на каждом шагу с того самого вечера, как погибла. И сейчас, возможно, моя жизнь зависит от разгадки — скорейшей — кто же убийца. Хотя поначалу я отмахивалась от этой мысли, думаю, я сразу поняла, не успел раздаться сиплый шепот — это как-то связано с убийством Элинор.

Где-то в Виллоубанке затаился убийца. Все это понимают, несмотря на внешние дружелюбные и приятные отношения. Не забывают ни при ярком зимнем солнце, когда пронзительно и резко дует западный ветер, полируя небо, ни в жаркие душные летние дни; ни когда дождь превращает реку в грязно-коричневую стремнину, и она угрожающе заливает берега. Жизнь внешне казалась тут вполне обыкновенной, ничуть не отличной от жизни любого другого провинциального городка. Но в нормальное русло так и не вошла. Грызущее подозрение сидело в подсознании каждого.

Один из них — убийца, он опасен. Тот, кто убил единожды и избежал разоблачения, может ударить снова. Следовательно, если этот аноним и вправду замышляет убить меня, то очень вероятно — он и есть убийца Элинор.

Должна ли я умереть по той же причине — неизвестной — из-за которой погибла Элинор? Мне сообщили — я что-то знаю.