Гелен Аму. Тайга. Пионерлагерь. Книга первая - Ира Зима

И на хрена ему я? Притворяться я не умею; либо берет все, либо мы остаемся приятелями; отрезать кусок от своего мировоззрения, оставив то, что подходит напоказ общепринятому «перевертышу», я не могу. Мне тогда на хрен ничего не надо! Киру я выбрала, потому что чувствую в нем «нездешнюю» зрелость, человеческое здоровье, с уродом даже рядом стоять не могу, у меня от них все птицы внутри дохнут и несет потом падалью; отношения с «таким» даже «несерьезные» закрутить не смогу.

— Что за вопрос? По тебе за версту видно, что ты заморочена явно не бытовыми проблемами, а односложные девушки не мой случай: нужен будет шумовой фон — я лучше отшельником на море поеду. Давай-ка с тобой разберемся: у меня все чисто на личном фронте, а у тебя черт ногу сломит, не знал уже как к тебе подступиться — занята со всех сторон! — он не шутит, смотрит и ждет ответа, а мне булыжники за пазухой тоже не нужны.

— И у меня чисто, даже если выглядит это и не так. Ванька, ты это уже давно знаешь, он мне как брат, ничего с малышовости не изменилось, но заставить его вести себя иначе я не могу, ближе у меня никого нет, и я не знаю, как так вышло. Я тебя пойму, если тебя это напрягает…

— Да причем тут Ветров, с ним все ясно, он практически сирота с вундеркиндскими замашками и ты такая же, и с этим все понятно, с Масловым вашим, «поплыл» парень, бывает! Ты мне про Егора расскажи…

— Чего? Причем тут Егор? Говорила же, его мама меня до пяти лет растила, и учиться я к ней поеду, мы семья. Егор посдержаннее Ваньки, у кого-то есть папа-мама, тети-дяди, братья-сестры, когда все на местах, а у меня тоже все есть, пусть не буквально, но по сути все то же самое, я не сирота…

— Прости, но я должен понять… А что с Валевским? — теперь он смотрит мне прямо в глаза, с враньем не проскользнешь.

— Мы не дружим, но Ванька для него все, вот и мне достается, да не смотри ты так, все тебе расскажу! Понимаешь, я еще в том году была маленькая, ты меня даже не видел, ну я понимаю, что даже на двенадцать лет не тянула, так что я без претензий, но нельзя взять и вырасти сразу. Вот и все, что связано с Валевским из этой истории — я влюблена в него с восьми лет по самые помидоры! И это «тайна», никто кроме тебя не знает! Это такая любовь к мечте, к музыке, так и зову его про себя «Плакатный». Как парень он меня просто бесит, поганый из него парень, он мне вообще не нравится, но он же Ванькин друг, куда от него деваться? Как ты вообще про него заметил, никто не знал, даже мои девки, кажется, не знают это…

— Это хорошо, что рассказала, не буду чувствовать себя дураком, мне плевать, кто что думает, я даже из-за Антона не парюсь, но мне нужно знать степень твоей свободы, есть ли мне место. Но мы и не женимся пока, разберемся по ходу? Да?

— Завтра «Зарница», вставать черт-те-когда, а я как всегда «крайняя», проводишь?

Кира вышел из корпуса, держа меня за плечи как «свое», чтоб никто меня клеить теперь не смел, об него не запнувшись. Мне не важно, что ко мне вдруг прицепился статус «подружки» так публично, важно, что Кира ту меня, внутреннюю, не подвел, у него и в голове, и в сердце все на месте — никаких уродливых вывихов и перевертышей нет. Что, впрочем, я и так знала, но еще в нем есть готовность принимать «что есть», ничего не выдумывая и не ломая реальность под себя искусственно; ему не нужно «чужое», то, что через себя непророщенно, а когда рождается внутренняя потребность, принадлежность к чему-то пока недоступному; он растет до желаемого сам, и все придет к нему само. Это я про хоккей — он не бросит то, что любит, при любом раскладе. Кира любит хоккей, а не меня.

Мы расстались с Кирой на веранде, корпус наш спал, я прошла в сумерках через комнату, ничего не видя, и чуть не упала, запнувшись о Ванькины ноги! Ну, он реально сбрендил, решил меня от Алены всерьез охранять? «Чтобы она нечаянно тебя подушкой не задушила», — так он выразился накануне, но я-то думала — он шутит! Пролезла на свою кровать, а ни Аленки, ни Наташки на своих местах и нет, что нормально, они совершеннолетние; так и в том году редко приходили ночевать, и вообще-то это обычно, что кто-нибудь спит у нас в комнате, потому что в других спать просто невозможно: часто гвалт в корпусе стоит до утра. Может, и Ванька просто от дурацких игр и шума тут сам спасается? Завалилась на койку, боюсь вставать и идти в «душевые» — не хочу будить Ваньку; лежу и смотрю в потолок и никак не могу понять, что не дает мне покоя, торчит внутри занозой, свербит и свербит. Что в прошедшем дне пошло не так? И нужно найти в себе ответ — что это. Сил мне на завтра надо как для старта в космос, а я не сплю, чувствую внутренний толчок, требующий моего внимания к чему-то очень важному. Процесс запущен… Ощущение неотвратимости произошедшего — вот что беспокоит меня! Что случилось? Сумерки все гуще, но что это. Что я должна знать? Как из безмерного выудить нечто, настолько конкретное, что является буквальным ответом? Меня начала колотить дрожь, потекли слезы… Когда погибла мама, я не смогла плакать, знала, что ничего изменить нельзя, а сейчас реву, хотя ничего изменить нельзя.

Все-таки я прошла в конец коридоров, а то своим неоправданным ревом точно Ваньку разбужу и тогда уж точно напугаю, спустилась вниз и приняла ледяной душ, и он был более теплый, чем то, что я чувствовала. Как потусторонний «знак» эта разница температур еще сильнее прояснила очевидность — я чувствую смерть, смерть невинных, тех, кто не может по душевной юности замолить ее сам и застревает на границе сознаний «ни жив ни мертв». Слезы льются сами собой: мне не все равно, мне не все равно… Не бывает оправданных жертв, не бывает «искупленных»; прерванную раньше срока жизнь искупить нельзя, и такая «жертва» зреет червоточиной, разрушая весь мир вокруг вместе с неоплаканной, брошенной в жернова душой… Поднялась обратно на второй этаж, стою напротив четырехметровых витражей в бессветном холле, сосны словно прошли сквозь стекло, качают свои кроны мне в руки, качают меня, а слезы льются потоком — вся шея мокрая, текут беззвучно, я не владею этим процессом, мое внешнее сознание все никак не может постичь то, от чего так тает мое «глубокое я»… Мне кажется, я вижу под деревом в районе сопок тень чьей-то жизни, вижу ее в последний раз и уже не встречу тут никогда. «Мне «не все равно», — твержу я зачем-то, слезы стынут и теплеет в зоне сердца, я проводила кого-то, взяв за руку, держу витражи руками, не могу отойти, отвести взгляд от кромки леса не могу, наконец увидела редеющий, идущий с «Красной горки» рассвет, я не хотела отпускать того, кто ушел…

Осталось мне спать не больше часа, я нырнула в комнату, но бросила матрас на пол рядом с Ванькой, мне нужен под боком кто-то очень живой; и как же я благодарна всем мирам, что Ванька со мной, что он не оставил меня, родился, живет и дышит рядом, что ему до меня есть дело, ему всегда есть дело до меня — я никогда не была сиротой…

* * *

«Зарница» — самая сумасбродная игра из всех пионерских мероприятий, конечно, все это очень полезно и важно, особенно для «новичков», впервые попадающих в дикие условия, ради этого все и задумано, чтобы обучить и спасти возможных жертв. Но малышам опасно участвовать в этом бедламе, против которого я все время выступаю, я очень скучная, не признаю глупые риски, а «Зарница» это ворох самых разных травм, которых до конца сезона хватит, без них ни одна игра не обходится! Главный урок «Зарницы» — это «ориентирование на местности»: где бы ты ни очутился, должен опознать путь к спасению, другой урок — что не стоит тянуть в рот, а что вообще «отрава»; так можно и мелкое оружие против зверья смастерить и месяц-другой в тайге протянуть на подножном корме, если вдруг заблудился. А научиться разводить из сухой коры огонь без спичек — это должен каждый пионер уметь делать «на счет», «костровые технологии» самые первозадачные, важно и природу не спалить, и самому не угореть. И навыки «первой помощи» — один из приоритетов, это моя зона, я веду учебный медтренинг, предназначенный для «младших» отрядов, ну и собираю в лесу тех, кто все же потерялся во время игры и отвожу в наш «штаб», но настоящие травмы все-таки лечит наша медсестра Тая.

Суть игры в том, что лагерь делится на три команды: «красные», «зеленые» и «белые». Первые и вторые играют друг против друга, срывая бумажные погоны противника, и заодно ищут лагерный флаг; кто его нашел тот и победитель. «Белые» — это организаторы и наблюдатели, куда входят администрация лагеря и все ребята из «первого» отряда, мы непосредственно осуществляем поддержку всей этой игры на месте. Моя задача — собрать «младших» с порванными погонами и привести их на инструктаж, а на самом деле я ищу в лесной зоне затерявшихся, напуганных, вывожу их к цивилизации и читаю лекцию по ходу: как найти путь домой, минуя эффект «правой ноги», и все такое. Егор тоже в нашем «медотряде», он занимается малышами, их я категорически в лес не пускаю, даже с Викушей из-за этого поссорилась еще пару лет назад, вот мы с Егором для «малышового» отряда и придумали «инструктаж» на месте, без беготни и нападений противников, Егор меня тогда сильно поддержал. Игра-то получается агрессивная, полна травм и прочих неприятностей, но все же по сути необходимая, поэтому когда в девять утра мы заняли свою позицию на опушке, я была готова к достаточно изнурительным многочасовым блужданиям по лесу, не физически, конечно — спать-то я и не спала вовсе, а все же идти надо.