Австрийская площадь, или Петербургские игры - Андрей Евдокимов

И всюду несчетно мельтешило толпище больших и малых начальников. В их лицах проглядывалось нечто крысиное, как отпечаток все того же недуга.

— Зараза! Берегитесь, они заразные! — бесплотно паря над всеми, хрипом заходился Петр. Он знал, что никогда прежде власть имущие не считали себя такими умными, никогда не были так уверены в своей непогрешимости, а все, что делалось ими, — неколебимо вер но и единственно правильно.

Но никто не хотел слышать его крика. Целые кварталы в разных концах Петербурга заражались странным сумасшествием; тревога росла, ширилась, и всякий заразившийся впадал в бесовское наваждение, уверовав, что в нем одном заключается истина. Люди перестали понимать, кого следует судить, а кого — оправдывать.

— Мы, дурни, думали, что демократия нам поможет. Ни хрена она нам не помогла, — шамкали беззубые старики, в последней надежде толпящиеся у желтых стен Смольного.

— Политика — это власть, а власть есть не что иное, как способ заработать большие деньги, — убеждал с трибуны некто безликий, и его голос шелестящим эхом отражался от высокого стеклянного свода Мариинского дворца.

Множилось число убийств, совершенных в бессмысленной злобе и всеобщем ожесточении. Недавние властители дум и непререкаемые авторитеты надрывались, созывая всех, но никто не понимал, для чего созывают. Никто ни с кем не соглашался, всякий предлагал свое. Кое-где люди собирались и вместе решали, как быть дальше, но, едва сговорившись, тут же делали совершенно другое. Гремели взрывы, пылали пожары, и оголодавшие подземные грызуны стаями набрасывались на спящих.

От бессилия что-либо изменить и исправить Петр ощущал леденящий ужас, как будто липкие путы стягивали тело.

На исходе третьего дня пришло краткое просветление. Обжигаясь, он выпил две полные кружки чая, потихоньку надкусывая приторное, импортное яблоко. Но хотелось антоновки с ее кисло-сладкой свежестью. Хотелось до ломоты в скулах.

Шатаясь от слабости, Петр постелил чистую простыню и переодел белье. Сухой жар молоточками стучал в висках, и он постепенно впадал в оцепенение. Исцеляющий сон накатывал волнами, перемежаясь полузабытьем. И Петр не мог отличить причудливых сновидений от зыбкой яви.

Он видел всех близких и даже говорил с ними. Особенно долго с дочкой. Во сне Насте было не больше пяти-шести лет. Держась за руки, они шли через ярко-зеленую рощицу.

— Смотри, папа, — говорила Настя. — Помнишь, ты обещал, что мы с этим деревцем будем расти вместе? Сколько я, столько и оно, пока не станем совсем большие. А теперь я выше, я за зиму больше выросла.

— Ты ошиблась, — ласково отвечал Петр, — ты мерялась совсем с другим деревцем. Оно — там, в том конце.

— Ну так что же ты, папочка? Побежали, побежали скорее, — весело смеялась маленькая Настя. Она убегала, мелькая сквозь зеленую поросль, но не было сил ни догнать, ни остановить ее.

Очнувшись, Петр вспомнил этот сон так живо, будто происходило это наяву. Была глубокая ночь, тихо и темно в комнате. На улице громыхнул тяжелый автомобиль, всполохи света пронеслись по стене.

Ему грезились теплая белая ночь и он сам в сумраке Летнего сада, между гранитной вазой и прудом с двумя снежными лебедями на черном зеркале вод.

На другом берегу стояла женщина в белом, и Петр узнавал ее, подходя все ближе и ближе.

— Милый, — говорила она, — один колдун уверял меня, что Петербург зачарован, а вследствие этих чар раз в году, в середине лета, он исчезает и становится невидим для обитателей. Вот и теперь он исчез для всех, кроме нас. Так вот же тот чудесный сад, где лучше музыки шелестят липы. Волшебная стена окружает его со всех сторон, алый шиповник распускает в нем ветви, наполняя благоуханием, и никто не может помешать нам.

На далекой крепостной башне забили куранты, возвещая зарю.

— Нет, — отвечал он, — нет никакой волшебной стены. И не здесь, в этом городе, твой чудесный сад. Но придет время, когда мы найдем его и не захотим возвращаться. Там будет дом из белого мрамора и на каждом окне будет гореть свеча. Там не светит солнце и никто не сетует, что его нет. Это блаженный сад любящих, вечный сад живых. Ты только не уходи, никогда не оставляй меня.

Заря уже освещала купол Исаакиевского собора, серые и розовые глыбы Петропавловской крепости. Перезвон башенных часов становился все громче и далеко плыл, заполняя рассветное безмолвие.

* * *

Петр медленно приходил в себя. Дверной звонок и телефон в прихожей заливались вместе.

Ира вошла в пахнувшей морозом шубе.

— Ну что же ты? Три дня не дозвониться, и никто дверь не открывает. Я чувствовала, чувствовала, что-то не так, — говорила она, ведя Петра обратно в комнату. У него кружилась голова, и от яркого света слезились глаза. Комок стоял в горле, мешая дышать.

«Теперь все будет хорошо», — подумал Петр. Он закрыл глаза, потеряв способность и желание шевелиться и говорить.

Потом почувствовал, что Ира поднимает ему голову, и вдохнул пар, пахнущий медом и мятой.

— Выпей все сразу. Это особая трава, такую никто не знает. Мне ее бабушка показала, а как называется- не знаю.

— Наверное, трын-трава, — еле слышно пошутил Петр и спросил: — Какое сегодня число?

— Сегодня четвертое, четвертое января.

— С Новым годом! Я тебя ждал. Ждал, но так и не поздравил.

— Я столько раз к тебе приходила. Неужели ты совсем ничего не слышал?

— Нет, — слабо покачал головой Петр, — ничего.

— Теперь ты никуда не денешься, выздоровеешь.

— Выходи за меня замуж, — сказал Петр.

— Сперва на ноги поставлю, — засмеялась она, — зачем мне муж-инвалид?

— Я встану. Обязательно встану, ты только не уходи надолго, — засыпая, пробормотал Петр.

1.28. Под томный лепет мандолины пошел великий охмуреж

Петр выздоравливал трудно. Большую часть времени он проводил в одиночестве и бездумно. Ира приходила два-три раза в неделю, приносила продукты и на скорую руку готовила. Регулярно наведывалась пожилая врачиха, уговаривала сдать анализы и сделать рентген, но Петр вяло отнекивался. Он исхудал, оброс бородой.

Дней через двадцать начал смотреть телевизор, сперва вполглаза, потом заинтересовался. В городских новостях он заметил очевидные перемены. Все больше эфирного времени стал занимать мэр. Собчака показывали в разных видах и со всех сторон, порой даже не очень заботясь создать видимость повода. Телевизионщики гнали откровенную халтуру. Особенно рассмешил Петра сюжет о том, как мэр посетил какую-то коммуналку, где обитала многодетная семья. Глядя на обваливающиеся потолки и проржавевшие трубы, Собчак говорил многозначительные фразы и угощал детишек конфетами. Через несколько дней в той же программе счастливая мать со слезами благодарила Анатолия Александровича за новую квартиру.

Показали репортаж о приезде мэра на пуск очередной станции метро. Сн имали по трафарету: Собчак осматривает объект, жмет руки работягам, значительно хмурясь, режет красную ленточку и садится в новенький вагон. Все как обычно, если не считать нависающей над шефом фигуры его первого заместителя. Вряд ли рядовой зритель заметил, но Петр смотрел глазами профессионала: Яковлев доминировал в кадре. Конечно, никаких определенных выводов Петр не сделал, но картинка прочно отложилось в памяти.

Вскоре позвонил Чернов.

— Слух пошел, что от нищеты загибаешься. Главный распорядился, чтоб тебе деньги доставили. Как ты вообще, может, чего надо?

— Спасибо, все есть, — поблагодарил Петр, но тут же, спохватившись, попросил: — Пришли последние подшивки, полистаю от скуки.

— Если на газеты потянуло, жить будешь. Выздоравливай скорее, чтоб перо не заржавело! — ухмыльнулся Алексей.

На следующий день Петр разложил по всей квартире толстые пачки январских газет и стал сравнивать их содержание. Изменения в прессе были заметны еще нагляднее, чем в телепередачах. От номера к номеру тема Собчака занимала все больше места, вытесняя даже предстоящие президентские выборы. Мэр явно начал готовиться к весенним выборам.

Но и другие не дремали. Уже поторопился заявить о намерении побороться за мэрское кресло Алексей Левашов. В свое время он был самым молодым депутатом Верховного Совета СССР, но с тех пор ничем особым себя не проявил. Его короткие интервью были путаны и туманны. Дескать, на чью-то поддержку он не рассчитывает, но напишет такую программу, что все изумятся и поддержат поголовно.

Ефремов поглядел в окно и вдруг громко крикнул:

— Танечка, два кофе! — После того, как секретарша принесла две полные чашки и сахар с печеньем, он продолжил: — Но хочу вас предупредить: Кошелев подал в суд. Требует восстановить его на работе. Поэтому необходимо проявить осторожность. Надо бы встретиться с этим судьей — его фамилия Макаров, — войти с ним в контакт, прощупать его настроения по этому делу. В идеале, судья должен понять, чего ждет от него общественность. Никто не сделает этого лучше вас.