Те самые люди, февраль и кофеин - Екатерина Репина

Слова старой сказки прозвучали в голове Лени: «ONCE upon a time there were four little Rabbits, and their names were Flopsy, Mopsy, Cottontail, and Peter». Мама-Крольчиха ушла за пропитанием, наказав детям не ходить в сад мистера МакГрегора, так как с их отцом произошел несчастный случай именно в этом саду: его поймали и запекли в пироге.

Лени ни разу не был в саду дома Хаутингс. Почему? Отец Ульмы служил в каком-то департаменте, носил усы и портфель. Выглядел буржуазно, но не так, чтобы совсем уж плохо. Он бы не стал запекать Лени в пироге.

И Лени решился.

«Остальные крольчата послушно двинулись в сторону смородиновых кустов, и только Питер — негодник! — проскользнул сквозь прутья забора в сад мистера МакГрегора».

Лени носил то же, что и все скинхеды: ботинки на высокой платформе, короткую черную куртку. Выбритая макушка отражала солнечные лучи. Если бы кто-нибудь из старших представителей семьи Хаутингс увидел, как этот парень запрыгивает с улицы в их сад, то немедля вызвал бы полицию.

В такой ранний час Лени увидела сама юная из Хаутингсов. Нет, не Ульма — Лола, ее младшая сестра.

— Там наш сосед прыгнул в наш сад! — прошептала она на ухо спящей сестре.

Ульма тут же проснулась:

— Ты почему не спишь?

— Можно, я не буду спать? Я пойду с тобой и буду тихо-тихо себя вести, — и уже шепотом Лола добавила: — Он совсем лысый!

Каникулы подходили к концу. Ульма еще с вечера собрала чемодан и готова была утром ехать в аэропорт. Она любила Берлин, Высшую школу искусств и свои картины, но расставание с домом переживала по-прежнему болезненно. Ночью пыталась заснуть, но в голову лезли мысли о каком-то смысле какой-то жизни, в которой она не могла найти свое место. Ни Ливерпуль, ни Берлин не смогли воплотить ее мечту об уютном домике под яркой крышей с картины Беатрикс Поттер, в котором она смогла бы жить спокойно вместе с любимым человеком. Заснула под утро, за два часа до шепота Лолы.

Кролик Питер проник в сад. То есть, это был совсем не кролик, а сосед Лени, друг детства, поклонник раннего периода творчества Ульмы.

Наконец, он решился перепрыгнуть через забор. Боясь спугнуть удачное начало дня, Ульма бесшумно обулась, накинула мамину шубу и вышла во двор. Лени сидел на крыльце.

Лени обернулся.

Лени сказал:

— Привет! — и помахал рукой.

Ульма улыбнулась.

Оба вспомнили ту встречу, когда они смогли подружиться. Сейчас не хватало мольберта и красок. И забора между двумя детьми.

Ульма обычно рисовала в саду, а Лени как-то раз подошел к ней поближе и заговорил о футболе. Спросил, за какую команду Ульма болела.

— «А что такое «футбол»?» Помнишь? Ты не знала тогда, что такое футбол!

Прошло столько лет, а они легко смогли найти общий язык. Не обращали внимания на такие мелочи, как: утренний мороз, холодные ступени крыльца, взгляды прохожих и таинственное трепетание занавесок в окнах дома.

Лени забыл о друзьях. Ульма — о рейсе в Берлин. Говорили о пустяках. Очень боялись, что нависнет тишина, и один из них поднимется, чтобы уйти. Казалось, что больше такая встреча не повторится. Хотелось удержать ее. Продлить. Растянуть время.

Никто не пытался отмолчаться. Перебивали друг друга. Кричали. Слегка ударяли по плечу и насмешливо хлопали по лысой макушке. Громко хохотали.

Перебудили всю округу.

И все же были остановлены — родителями Ульмы, которые вышли на крыльцо с чемоданом и в верхней одежде. Мама Ульмы надела свое старое пальто. Она деловито заметила вслух, что посадка заканчивается через час, а до аэропорта еще ехать и ехать.

Только тогда Ульма замолчала, а вслед за ней замолчал и Лени.

Тишина. Та самая тишина, которую боялись, все же повисла. Но никто не спешил подняться. И встреча, похоже, затягивалась. Возможно, она даже могла повториться.

— Я провожу тебя в аэропорт. Мистер и миссис Хаутингс, можно, я провожу Ульму в аэропорт?

Лени, может, и был негодяем — где-то в другом месте и гораздо раньше, но только не сейчас. Он вел себя, как джентльмен. Открывал дверцы автомобиля перед Ульмой и ее мамой. С достоинством отвечал на вопросы мистера Хаутингса. Держал руки на коленях, когда сидели в такси, и не пытался спрятать их в карманы, когда вышел из такси.

Его манеры были признаны лучшими из тех, что доводилось видеть супругам Хаутингс у молодых людей. Ульма сияла от счастья (на самом деле сияла не Ульма, а ее глаза — в них отражалась крыша домика с картины Беатрикс Поттер).

А Лени, прощаясь с Ульмой теперь уже точно в самый последний раз, так как она зашла в коридор В, куда провожающих не пускали, все же полез в карман куртки. Мистер Хаутингс скосился в его сторону и увидел, как Лени достает крохотный диктофон с миниатюрными наушниками.

— Тут записана песня, очень красивая песня, на каком-то чужом языке. Может, на немецком. Ты узнаешь, если так. Ты же знаешь немецкий. Это тебе на память.

Диктофон снова менял хозяина. Сначала им был Джон, жених Шарлоты, потом его сосед Мэддокс, который благородно уступил диктофон негодяю Лени — тому самому, что внезапно стал джентльменом и подарил диктофон подруге детства на память.

Диктофону тоже хотелось посмотреть мир. Песня успела рассказать ему о Китае, Соединенных Штатах и России, и вот теперь он сам, не в мечтах, а по-настоящему отправится за границу и сможет сравнить образ жизни немцев с английским укладом.

Заодно и песне поможет. Ей стало скучно в Англии.

А может, она просто устала от жесткой конкуренции.

№ 17. Моя звезда

Ульма постоянно думала о смерти. Сколько помнила себя — столько и думала.

Поначалу — равнодушно, а когда умерла бабушка — мечтательно. Если бы можно было умереть тут же, вслед за бабушкой, то она бы сделала это. Но мама сказала, что самоубийц не пускают в рай, а бабушка, по слухам, попала именно туда. Умереть нужно было в свое время, без спешки — в таком случае Ульме было бы позволено встретиться с бабушкой.

И она решила ждать.

Лени вообще не думал о смерти. Увлечение футболом и музыкой не предполагало жертв — на улице в целом было безопасно, и даже после драк футбольных фанатов редко кто погибал. И все же Лени получил тяжелые травмы, несовместимые с жизнью, и покинул этот мир. Прямо на следующий день после того, как проводил Ульму в аэропорт.

Каждый умирает в свое время.

Кто-то наиболее чуткий произносит целительную фразу «но жизнь продолжается…», и все остальные действительно продолжают жить, не меняя привычек и свойств характера.

Родные хотели уберечь Ульму от переживаний, поэтому благоразумно утаили от нее факт смерти Лени А. Стюарта. Отдохнув после перелета, на следующий день она начала писать картину, посвященную этому молодому человеку, а прежде того придумала название для нее: «Моя звезда».

Со смертью Лени в небе действительно зажглась новая звезда, и скептики пришли бы в ужас, узнав, что женскую интуицию не смогли провести даже сердобольные родственники. Однако Ульма не почувствовала перемен на небосклоне и вообще ни о чем не догадывалась. Звезды ей нравились всегда, а Лени — все детские годы. Вчерашний день был особенным, а два образа — звезда и Лени — вдруг стали ассоциироваться друг с другом, постепенно сложились в один замысел, который можно было воплотить с помощью красок.

В своем творчестве Ульма тяготела к искаженному изображению действительности. Она рисовала звезду, но звезда была лишь фоном для изображения Лени. Образ Лени передавался без соблюдения необходимых пропорций и без четкого контура, крупным мазком, с использованием холодных цветов.

Высшая школа искусств Берлина отдавала предпочтение абстракции. Она была идеальным местом для творческих людей, более озабоченных самим искусством, нежели чем его содержанием. Так и для Ульмы — картина и то, что на картине — были два разных понятия.

Звезда рисовалась под звуки песни из диктофона. И в целом, была неотделима от песни. Создавалась не просто картина, а — артистическая коммуникация, соединение музыкального и изобразительного искусства. Педагоги Ульмы были бы в восторге от этой идеи.

Так она и подумала ближе к вечеру, когда работа была окончена.

«Фрау Канн понравится моя звезда», — сказала она себе и решила показать картину любимому педагогу.

Эта женщина была старшим преподавателем факультета изобразительного искусства, специализировалась на живописи и графике, консультировала по архитектуре, то есть была разносторонней личностью. К тому же, посещала занятия класса церковной музыки и мечтала соединить эту музыку с графикой.

Фрау Канн было пятьдесят два года. Она рисовала, выставлялась, занимала высокую должность и любила консультировать молодых художников. Ее реакция на картину «Моя звезда» была негативной:

— Звезды — это очень пошло!