Исследования и статьи - Андрей Никитин

В рассказе о походе 1185 г. мною были выделены эпизоды и реалии, которые не могли восходить ни к реально-событийной основе повествования конца XII в., ни быть почерпнуты из текста «Слова о полку Игореве» — «коуи/ковуи», присутствующие только в тексте Ипатьевской летописи, где они возникли по недоразумению, поездка «сторожей… языка ловить», «уряжение полков» на берегу Сюурлия, «спешивание» во время боя, «черные люди», «добрые люди», «отроци боярские» и, в особенности, боевой ход «вкруг озера». При этом следует отметить, что некоторые из перечисленных реалий, как выяснилось, присутствуют в самом тексте Ипатьевской летописи, в то время как другие ей совершенно неизвестны.

К числу первых относятся «ковуи», появляющиеся впервые в ст. 6659/1151 г. вместе с «печенегами» («отрядила Володимера, брата свое, по веже с торкы и с коуи, и с берендеи, и с печенегы»), хотя ранее речь шла только о «черных клобуках» [Ип., 427]. Та же четверная формула употреблена в ст. 6670/1162 г. («с куи»), причем точно так же она сразу же заменяется «черными клобуцами» [Ип., 517]. Третий и последний раз за пределами рассказа 1185 г. «коуи» фигурируют в ст. 6678/1170 г. («послал Мьстислав Михалка князя Дюргевича Новгороду къ сынови с коуи, Бастеевой чадью») [Ип., 544], после чего они исчезают. Такое положение ошибки впереди рассказа позволяет считать ее присущей данному комплексу известий (1151–1170), перенесенной и развитой в событиях 1185 г., так что для ее объяснения не требуется допущение промежуточной редакторской работы.

Совсем иначе обстоит дело с реалиями, которые содержит текст Ипатьевской летописи в составе более поздних, чем поход 1185 г., сюжетов. В первую очередь это сравнение выступающих половецких полков с «бором» (лесом) («иачаша выстоупати полци половецкии акъ борове»), что встречает точное соответствие в ст. 6676/1268 г. «бяхоуть бо полчи видениемь акы борове велицеи» [Ип., 866] и 6789/1281 г. «и сташа около города аки борове величеи» [Ип., 885]. Безусловно, оба примера можно посчитать калькированием текстов более ранних («ипоидоша полци половецьстии, аки борове» 6611/1103 г. [Ип., 254]; «иноплеменницы собраша полки своя многое множество, и выступиша, яко борове велиции» 6619/1111 г. [Ип., 267]), а то и вообще никак с ними не связанными, однако о них следует помнить, тем более, что они принадлежат к тому же хронологическому комплексу известий, что и параллель с «битвой вкруг озера», вызывающей особый интерес.

Напомню, что в рассказе 1185 г., к удивлению всех без исключения исследователей, в том числе и специалистов по истории военного дела, воины Игоря «вси соседоша с конии <…> и поидоша бьючеся <…> идоуще в кроугъ при езере <…> а прочии в море истопоша» [Ип., 641–644]. Что и когда послужило примером для правщика, создавшего столь оригинальную интерпретацию событий? Частичную разгадку происхождения этого текста дает, как мне представляется, сообщение Ипатьевской летописи в ст. 6770/1262 г. о набеге «литвы» на г. Каменец, после чего «угониша я у Небля (Невель? — А. Н.) города», где ее притиснули к берегу озера и полностью уничтожили в последующем сражении. Вот эти два фрагмента Ипатьевской летописи, свидетельствующие о своей безусловной текстуальной взаимозависимости.

И тако оугадавше вси соседоша с конии, хотяхоуть бо бьющеся доити рекы Донця <…> и поидоша бьючеся <…>-и биаху бо ся идоуще в кроугъ при езере <…> не бяшеть бо лзе ни бегаючимъ оутечи, зане яко стенами силнами огоро-жени бяхоу полкы половецьскими <…> а прочии в море истопоша [Ип., 641–644]. Литва же бяше стала при озере, и видевше полки, изрядишась и седоша во три ряды за щиты по своемоу норову. Василко же, изрядивъ свое полкы, поиде противоу имъ и сразишася обои. Литва же [не] стерпевше, оустремишася на бегъ, и не бысь лзе оутечи, обишло бо бяшеть озеро около, и тако начаша сечи е, а дроузии во озере истопоша, и тако избиша я все, и [не] оста от нихъ ни одинъ [Ип., 856].

Однако для того, чтобы текст, принадлежащий владимиро-волынскому летописцу конца XIII в. мог повлиять на сюжет конца XII в., находящийся в той же летописи, необходимо создание хотя бы одного последующего по времени списка, способного воспринять такие дополнения, причем для этого требуется еще и наличие определенного интереса именно к данному сюжету.

О том, что такой интерес был и что работа над рассказом 1185 г. велась во второй половине XIV или в первой четверти XV в. свидетельствуют реалии этого времени, появившиеся в протографе Ипатьевской летописи только в данном сюжете — «черные люди», «отроци боярские», возникающие de facto лишь во второй половине XIV в. К перечисленному, по-видимому, следует добавить также «уряжение полков», напоминающее такое же «уряжение» в памятниках Куликовского цикла, и «сторожей» с их задачей «имания языка», сразу же приводящее на память соответствующий эпизод «Сказания о Мамаевом побоище»[157], которому сюжетно предшествуют «вести» еще Краткой и Пространной Летописной повести[158]. Я особенно подчеркиваю датирующее значение «уряжения полков», потому что на протяжении всей Ипатьевской летописи, посвященной «бесчисленным ратям и великим трудам, и частым войнам, и многим крамолам» [Ип., 750], мы не обнаруживаем ни одного подобного «уряжения», как отсутствуют они и в других летописных памятниках вплоть до XV в.[159]

Насколько имеющиеся факты способны помочь в определении времени такой переработки? Для этого, как мне представляется, необходимо еще раз сопоставить имеющийся в нашем распоряжении текст «Слова о полку Игореве» с текстом рассказа о походе 1185 г., потому что только знакомство с поэмой могло подвигнуть книжника второй половины XIV в. на «исправление» и обновление именно этого, а не какого-либо иного текста. И здесь исследователя ожидает неожиданность, позволяющая предположить, что в руках древнерусского книжника был иной, чем известный нам теперь текст «Слова о полку Игореве», поскольку иначе невозможно объяснить полное отсутствие в рассказе Ипатьевской летописи гидронима «Дон», который в Мусин-Пушкинском списке «Слова…» является чуть ли не господствующей смысловой и фонетической доминантой. Все устремление Игоря в известном нам тексте «Слова…» направлено на Дон, и туда же, на Дон, направляет автор других князей. Если отсутствие Тмутороканя, «сна» Святослава и его «золотого слова», исторических экскурсов о Всеславе и «плача» Ярославны в летописном рассказе вполне понятно, поскольку не находит себе места при изложении последовательности происходившего, то отсутствие темы «Дона», «поганого Кончака» и защиты «земли Русской» можно объяснить только их отсутствием в тексте, имевшемся в руках переработчика.

Причин тому может быть две: дефектность списка, что касается только объема, но не основной идеи, поскольку указанные темы пронизывают всё повествование о походе и битве в поэме вплоть до «истопоша» и «Каялы», внесенных в рассказ, или же иной состав самой поэмы, о чем я не раз писал, полагая, что свое патриотическое звучание «Слово…» получило только после 1380 г., будучи переработано в соответствии с требованиями времени после победы русских князей на Куликовом поле и «маркировано упоминанием Дона»[160]. Первую из предложенных причин следует сразу же исключить, как несостоятельную, тогда как вторая может стать единственно продуктивной гипотезой, открывающей возможности дальнейшего изучения судьбы текста «Слова…» в XIV–XV вв. вместе с изучением места и времени возможного появления протографа Ипатьевского списка, основывая его на исследовании бумаги, чернил, почерков, лексики и палеографии других памятников письменности этого периода.

Полагаю бесполезным сейчас гадать о времени и путях прихода в Московское государство из Литвы (Волыни, Киева и др.) как списка архетипа Ипатьевской летописи, так и его «встречи» со списком «Слова…», ввиду оживленных культурных и политических сношений в XIV и в начале XV в. России с территорией будущей Украины. Однако памятуя, что fata libelli оборачивается historiam libelli, я полагаю, что систематические поиски в указанных направлениях (филигранографические, графологические, лексикографические и текстологические наблюдения над рукописями XIV — начала XV вв.) могут принести свои плоды и в отношении взаимодействия «Слова…» с Ипатьевским списком летописи[161], тем более, что изложенные выше наблюдения над текстом ее протографа позволили сузить отрезок времени в котором мог осуществиться такой контакт, с двух с половиной веков до полувека. В свою очередь, эти наблюдения позволяют сформировать новый взгляд на время появления памятников так называемого «Куликовского цикла», в первую очередь «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище», чья текстуальная зависимость от «Слова…» и Ипатьевской летописи неизменно подчеркивалась всеми их исследователями.