Долгое дело - Станислав Родионов

- Врач считает, что вы начали поправляться, - сказал Рябинин, стараясь быть уверенным, как врач, который ему этого не говорил.

Больная пробовала улыбнуться. Рябинин вдруг поймал себя на гримасе, которую он бессознательно строил губами и щеками, пытаясь помочь ей в этой нелегкой улыбке.

- О смерти уже думаю...

У него чуть было не сорвались наезженные слова: "Да у вас прекрасный вид, да вы еще нас переживете..." Этой банальщине не верят, а правду говорить нельзя. И он, стараясь показать одинаковость людишек перед судьбой, сказал то, что не было банальностью и было неправдой:

- О смерти все думают.

- Да нет...

- О смерти не думают лишь дураки да карьеристы.

Эту мысль, рожденную случаем, он сегодня запишет в дневник: о смерти не думают лишь дураки да карьеристы.

- Светку жаль...

- Да что за разговоры о смерти? Вы еще нас переживете!

Вырвались-таки эти слова. Но они, эти банальные слова, вроде бы легли на душу женщины - она опять попыталась улыбнуться, и теперь слабенькая улыбка получилась.

И промелькнуло, исчезая...

...Смерти боится не душа, а тело. Биология цепляется за жизнь. Разум же понимает, что смерть неминуема...

- Мне нужно провести допрос.

Она не ответила. Рябинин повторил чуть внятнее:

- Необходимо кое о чем спросить...

Пленникова молча смотрела на него.

На него смотрела седая, безмолвная женщина. Кожа на скулах потоньшала, как протерлась. Бескровные губы приоткрыты, чтобы не пропустить очередного глотка воздуха. На верхней губе капельки пота. И влажный лоб, где эти капельки растеклись по тонким морщинкам. Немые глаза смотрели на него в упор...

Да она его не видит! Она где-то там, на другом краю мира, где нет допросов, ювелирных магазинов и двенадцатитысячных бриллиантов. Только слушает. Она к чему-то прислушивалась. Но в больничной палате нет звуков даже часы не тикают...

Рябинин вдруг заметил на ее виске локон - крохотный, не седой, случайный. Какие-то неясные и быстро соединившиеся мысли - была девочка, ходила в школу, теперь в больнице, слушает свое рваное сердце - теплым и пронзительным толчком ударили в его грудь и докатились до глаз. Врачи разрешили допрашивать... Но врачи знали про ее тело, а он сейчас увидел ее душу. И пусть лекари напишут десять справок... Подлость это - допрашивать ее сейчас.

Он рассеянно оглядел палату, ее столик с фруктами и бутылкой сока, цветы в баночке и какой-то лечебный агрегат у изголовья.

- Я к вам приду завтра или послезавтра...

Она кивнула - ясно, облегченно и, как ему показалось, благодарно.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Иногда мне кажется, что врачом, юристом и педагогом надо работать только до тридцати лет - пока не задубело сердце.

Запах берез, натекший в открытое окно, сразу пропал. Его вытеснил тонкий аромат каких-то южных цветов - инспектор уголовного розыска Кашина пользовалась духами, как обыкновенная женщина.

- Вилена, я подозреваю, что у тебя есть целая библиотека книг с названиями типа "Массаж носа", "Уход за конечностями"...

- Разумеется. У вас ноги только для ходьбы, а у нас еще и для красоты.

Она села в единственное кресло поглубже, расстегнула жакет, расслабилась, обмякла, чтобы в эти короткие минуты не думать о розыске. У мужчин на эти короткие минуты есть вредная забава, которая все-таки снимает усталость, - курение. Поэтому Петельников заглянул в сейф и достал небольшую, расцвеченную астрочками коробку мармелада.

- Ухаживаешь? - Она хрустко распечатала коробку.

- Я за всеми женщинами ухаживаю...

- И водишь их показывать жене Рябинина.

- Вожу. Вот скоро поведу девушку, которая мне представилась как Джаконя.

- Раньше были Джоконды, - вздохнула Кашина, наслаждаясь мармеладом.

- Вилена, а тебе я разве не делал предложения?

- Три раза.

- Ну?!

- Один раз на месте происшествия, когда мы с тобой нашли отпечаток ладони в маргарине. Второй раз в следственном изоляторе, в камере. А третье предложение ты передал через Леденцова.

- Может, все-таки пойдешь? - сделал он четвертое. - Будешь мне по утрам пеньюар подавать.

- Пеньюар - это прозрачный халатик, который женщина надевает на нижнюю рубашку, выходя пить кофе.

- А я кофе пью в кителе, - невесело улыбнулся Петельников.

- Ой, съела всю коробку, - ужаснулась Кашина. - Фигуру испорчу...

- У меня дома так хорошо и тихо, что идти туда не хочется, - сказал вдруг Петельников как-то не по-своему: без силы, без голоса и без юмора.

Она, собравшись было уходить, тревожно осела на мягкий поролон кресла. Петельников смотрел в окно, на озелененный двор милиции, откуда опять натек березовый дух, все-таки победивший запах южной розы. Они молчали, два инспектора уголовного розыска, которые привыкли помогать, выручать и подменять друг друга на дежурстве; привыкли не замечать друг у друга настроений, ошибок и неудач; привыкли друг над другом подтрунивать, пошучивать и не говорить всуе громких слов.

И вот теперь они сидели и молчали, словно июньский березовый запах запечатал им рты...

В дверь постучали не постучали, а вроде бы сначала терли кулаком по дереву, а потом все-таки стукнули. Две старушки - те, хозяйки котика Василия Васильевича, - входили в кабинет какой-то вереницей.

- Я потом зайду, - Кашина будто не из кресла встала, а оно, старое и глубокое, выпустило ее из своей середины, как вылущило.

- Бабуси, хотите поблагодарить? - спросил инспектор, который успел побывать у Рябининых и отнести кота этим старушкам.

- Нет, милый, не хотим, - ответила худенькая и села в кресло, как провалилась в яму.

- Милиция, а допускает, - туманно поддержала ее вторая, та самая, которой он тогда мысленно надевал чепчик.

Видимо, разговор предстоял длинный и нудный, а он сидел как на иголках, ожидая звонка от Рябинина. Зря не купил вторую коробку мармелада, которая сейчас бы помогла.

- Что-то я вас, гражданки, не понимаю...

- Котик не наш, - почти злорадно выговорила худая, как он вспомнил, Мария.

- Как не ваш?

- А так. Не кот, а дьявол из трубы.

- Как пошел выть да обои когтями полосовать, так у меня аж брови дыбом встали, - поддержала Марию вторая.

Инспектор попробовал отыскать на ее круглом лице брови, но увидел лишь две светлые полоски.

- Подождите-подождите. Вы же сказали, что кот полосатый, с хвостом...

- Что ж, по-твоему, мы евойной морды не отличим? - удивилась Мария.

- И характер-то у него обормотистый...

- Совести у тебя нет, хоть ты и сидишь в отдельной комнате.

- Ах, совести? Тогда сейчас проверим, бабуси, вашу совесть.

- Как это? - спросила Мария, слегка понижая голос.

Вторая настороженно обернулась к сейфу.

- Вы со мной говорите на повышенных тонах, а я буду с вами говорить на возвышенные темы.

- Это конечно, - подозрительно согласилась Мария.

- Ваш сосед Литровник продал кота неизвестному гражданину за рубль. Можно в миллионном городе отыскать этого покупателя?

- Можно, - мгновенно согласилась Мария. - Овчарку запустить.

- А собака завсегда кошку отыщет, - подтвердила вторая, благодушно улыбнувшись инспектору, которому сумела помочь дельным советом.

Петельников ногами зацепил ножки стульев, как обвил их, - пожалуй, мармелад не помешал бы ему для умиротворения той злости, которая уже зарождалась.

- Собака берет след преступника, а не кота.

- Наш Василий, Васильевич пускай сгинет? - спросила Мария, въедаясь в него своими черными запавшими глазами.

- Если человек рубля не пожалел, то уж он наверняка любит кошек. И вашего Василия будет обхаживать.

- А на кой нам чужой-то обормот? - Теперь дородная старушка улыбнулась хитровато, потому что сумела задать ему каверзный вопрос.

- Гражданки, вы в бога верите? - разозлился Петельников.

- Вон Шора с ним знается. - Мария кивнула на свою подругу.

- Ничего не знаюсь!

- Как увидит дом до неба, так и перекрестится.

- Если ваш кот попал в хорошие руки... Неужели вам не жалко другого кота, который сидит в подвале, не ест, не пьет, не моется?.. Где же ваша любовь к животным?

Старушки вдруг насупились, словно он их оскорбил. Мария принялась поправлять кофту, а у пухленькой Нюры неожиданно развязался платок и никак не хотел завязываться.

- Да знаете ли вы, товарищи бабушки, что в Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек?

- А нам с тобой лясы точить некогда, - заявила Мария, вывалившись из своей пещерки.

- Коту-обормоту подошла пора обедать, - разъяснила Нюра, завязав-таки платок.

Инспектор улыбнулся. А Рябинин все не звонил...

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Видимо, я опустился до примитива - с трудом делаю работу, которая не доставляет мне удовольствия. А может, я поднялся до человека будущего - с трудом делаю работу, которая не доставляет удовольствия.

В тот день, когда Лида якобы обожглась и порезалась... Вернее, после того дня, когда она вскрикнула на кухне, Рябинин напряг все свои мозговые клетки и все-таки вспомнил, что же тогда промелькнуло, исчезая; вспомнил не мысль, уложенную во фразу, а лишь ее смысл. И отшатнулся, если только можно отшатнуться от выуженных из памяти двух слов - любовь и ненависть. Лида, любовь и ненависть... Но как ни напрягался, он так и не смог разгадать ее вскриков на кухне, хотя чувствовал, что все это лежит на линии тех двух слов, добытых им из своей памяти. И может быть, напрасно добытых, потому что переменчивость ее настроения могла лечь на его фантазию, создав тот причудливый вечер. Так уже когда-то бывало. И проходило...