Долгое дело - Станислав Родионов

В тот день, когда Лида якобы обожглась и порезалась... Вернее, после того дня, когда она вскрикнула на кухне, Рябинин напряг все свои мозговые клетки и все-таки вспомнил, что же тогда промелькнуло, исчезая; вспомнил не мысль, уложенную во фразу, а лишь ее смысл. И отшатнулся, если только можно отшатнуться от выуженных из памяти двух слов - любовь и ненависть. Лида, любовь и ненависть... Но как ни напрягался, он так и не смог разгадать ее вскриков на кухне, хотя чувствовал, что все это лежит на линии тех двух слов, добытых им из своей памяти. И может быть, напрасно добытых, потому что переменчивость ее настроения могла лечь на его фантазию, создав тот причудливый вечер. Так уже когда-то бывало. И проходило...

Рябинин открыл дверь, вошел и хотел, как всегда, бросить портфель в кресло. Но что-то необычное, вроде бы растворенное в воздухе, заставило опустить портфель бережно, как налитый молоком. Он огляделся.

В передней ничего не переменилось. Переменилось... Нет запаха чая. Не пахнет ни тушеным мясом, ни свежими огурцами... Не пахнет ужином. Но чем? Духами. Всю квартиру заполнил жеманный запах каких-то восточных духов, где аромат цветов перемешался с настоем коры, гвоздики и вроде бы даже цитрусовых. И тишина, в воздухе растворились духи и тишина.

Он быстро прошел на кухню - там никого не было. Заглянул в пустую спальню. И чуть не бегом влетел в большую комнату...

Лида сидела в кресле и читала книгу.

В ярком зеленом платье, в котором она любила ходить в театр. Волосы уложены каким-то огненным веером. На груди льдисто блестит ручеек бус из горного хрусталя. Туфли на длинных и острых, как долотца, каблуках. Губы слегка подкрашены, ресницы немного подчернены, глаза чуть подведены. И запах, томный запах зноя и востока...

- Что случилось? - спросил он неуверенно.

Лида вскинула голову, полыхнув прической, и пусто глянула куда-то ему за спину:

- Я не понимаю...

- Что-нибудь произошло? - повторил он, и сам не очень понимая своего вопроса.

Она пожала маленькими узкими плечами.

- Ты нарядная, сидишь в кресле...

- Да? - изумилась Лида, закрывая книгу. - Если жена нарядная и сидит в кресле, то, значит, что-нибудь случилось?

- Ну, как-то необычно...

- Жена нарядная и сидит в кресле - это необычно?

- Вернее - непривычно.

- Нарядная жена в кресле - непривычно?

Рябинин еще не освободился от видения больничной палаты, которое не уходило из памяти, зацепившись там на весь сегодняшний вечер, - он уж знал. Может быть, поэтому и не мог вразумительно объяснить, что же его поразило. Не кресло же с платьем, в самом деле... Или все-таки они - кресло, платье и блесткий ручеек хрустальных бус?

- Давай лучше поедим, - улыбнулся он, обрывая этот никчемный разговор.

- А ужина нет.

- Как нет?

- Я, Сереженька, не приготовила.

- Что-нибудь произошло? - опять вырвалось у него.

Лида взметнулась... Он бы так и сказал, что она взметнулась, тихо сидя в кресле; она могла взметнуться и сидя, стоило ей резко повернуть голову и колыхнуть воздух веером прически.

- Жена не приготовила ужина - это событие?

- Международное...

Она ждала этих его вопросов. Она их знала. Да ею подстроен этот разговор, в котором он вел себя так, как она и предполагала. Но для чего?

Рябинин опустился на ковер, к ее ногам:

- Видимо, нам стоит поговорить?

- Поговорить со мной? - безмерно удивилась Лида, так повысив голос в конце фразы, что бросила "со мной", как ойкнула.

Рябинин чуть было не огляделся:

- А с кем же?

- У тебя есть дневник.

- Дневник для иного.

- Чтобы избежать одиночества?

- Я не одинок.

- Чтобы скрыть свои мысли?

- Их нечего скрывать...

- Пишешь, потому что тебя не слушают?

- Из-за этого я бы не писал.

- Тебя не понимают?

- Я стараюсь общаться с теми, кто меня понимает.

- Тогда зачем же дневник? - с каким-то радостным недоумением спросила она.

- Чтобы бывать наедине с собой.

- А без дневника нельзя?

- Дневник приближает себя к себе...

Она оборвала натиск вопросов, беспомощно приоткрыв рот от своей непонятливости. Рябинин хотел прийти на помощь и рассказать, как он приближается к себе, но взгляд скользнул по обложке ее книги. "Последняя любовь". И чуть пониже, чуть помельче - "Роман". Роман о любви...

Он вздохнул.

- Да? Тебе не нравятся романы о любви?

- Слишком много пишут о том, что слишком редко встречается.

- А если ты ее не замечаешь? - с готовностью предположила она.

- Как-то на днях у меня был свидетель. Влюбился в женщину, ушел от жены. Вторая любовь... Смотрит однажды на ее хорошенькое ушко и видит, что оно точь-в-точь как у первой жены. Загадочные глаза. И у первой были загадочные. Пышные волосы, так и у первой были пышные. Все-таки отыскал на шее крохотную родинку, которой у первой жены не было. И подумал: ради этой родинки и ушел?

- Да?

- Вот еще рассказанный мне случай. Любил, женился, живет. Любовь стала уходить, и это его угнетало. Потом начали ссориться, его и это угнетало. Затем перестали разговаривать, и его опять угнетало. Тогда он задал себе вопрос: а если бы вместо жены была собака? Ведь тоже молчала бы. Он успокоился, и теперь его ничто не угнетает.

- А еще можешь?

- Могу, со следователем откровенничают. Девушка мне рассказала, что такое любовь. Идешь, говорит, по улице, берет он тебя за шею, все смотрят, а у тебя поджилки от счастья дрожат. В метро целует на глазах всего вагона, а у тебя сердце в пятки падает. На пляже лежишь обнявшись на виду отдыхающих и без солнца млеешь.

- К чему ты все это рассказываешь? - спросила Лида, наклоняясь к нему в ожидании важной и заключительной мысли.

- К тому, что идущая по улице парочка еще не означает любви.

- Нет, означает! Вот хоть столечко любви у них все-таки есть.

Она показала, сколько это - вот хоть столечко. Рябинин улыбнулся, разглядывая кончик ее мизинца, зажатого пальцами. Неужели он сел на пол, чтобы беседовать о проблемах любви? Он хотел поговорить о том, что встало между ними. Нет, это слишком - встало. Что-то прошмыгнуло мышиной тенью, что-то прошелестело внезапным ветром.

- А раньше о любви ты думал иначе, - догадалась она; догадалась сейчас вот, разглядывая его сверху, как с птичьего полета.

- Наверное, поумнел.

- Тогда лучше бы не умнел.

- Не понимаю, чем плохи мои теперешние взгляды...

- Раньше любовь была для тебя священна.

- Она и теперь священна, но только любовь, а не подобие.

- Для меня священна даже ее капля.

- Но любовь не бывает каплями. Она или есть, или ее нет...

Рябинин вдруг понял: о чем бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном - о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где-то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних ее ожогов-порезов, и сегодняшнего праздничного вида.

Пройдет, все пройдет, стоит лишь объяснить ей свое понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что все и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока еще не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней - пока еще не поздно.

- Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить...

- Об этой самой? - перебила она.

- Да, черт возьми, об этой самой!

- Извини, ты мешаешь читать.

Она раскрыла книгу - "Последняя любовь". Рябинин вскочил... В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.

- Слушаю.

- Следователь Рябинин? - официально спросил женский голос.

- Да.

- Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Говорят: "Какая нелепая смерть". А покажите мне другую, покажите мне лепую!

Рябинин сидел у одной стены, Петельников - у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем-то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приемной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где-то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.

- Говорят, раньше с вором поступали так: обмазывали его горчицей и выгоняли из города, - сообщил прокурор и внимательно посмотрел на вентилятор, словно ему и сообщил.

- А сардельку давали? - поинтересовался инспектор.

Рябинин незряче разглядывал торец стола. Он ждал. Чего?.. Хотя бы взрыва, эмоционального взрыва, в целительную силу которого он верил...