Пугачев - Абрам Исаакович Гайсинович

идет в ссылку, а тому обидчику все отнятое имение в силу закона остается за ним».{89}

Однодворцы по-своему реагировали на эти беззаконные захваты их земель. Дворяне жаловались, что однодворцы «по имеющемуся утеснению земель… впадают в великие преступления, а особливо воровство».{90} Козловские депутаты в екатерининскую комиссию говорили «об озорничестве Козловских однодворцев», которые дворянам «чинили разорения: деревни у некоторых до основания разорили, крестьян били и мучили, святые иконы кололи, скот весь и хлеб по себе разобрали, хоромное строение переломали… блюденные леса вырубили».{91}

В деревне Мухиной, Фатежского уезда, помещик выезжал на однодворцев настоящей войной — с вооруженной дворней и борзыми собаками, грабил, жег избы, увозил хлеб. В Тамбовской дикой степи помещик выставил на границах захваченных у однодворцев земель пушки для защиты от однодворческих попыток вернуть себе свои усадьбы.

Но в самом отчаянном положении находились государственные, крестьяне, приписанные к горным и иным заводам. Приписка к заводам вызывалась тем, что в крепостную эпоху рабочей силы, особенно на малонаселенном Урале, было очень недостаточно. По доброй воле крестьяне на заводскую каторгу не шли. Приходилось сгонять на предприятия людей «не помнящих родства», беглых, беспаспортных, бродяг, солдатских детей, «незаконнорожденных», преступников и другие, выбитые из колеи, элементы. Приходилось приписывать населеннее государственных деревень к казенным и частным заводам. В 60-е годы XVIII века насчитывалось около 200 тысяч приписных крестьян.

В первой половине XVIII века приписные крестьяне не получали на руки заработной платы — она засчитывалась в уплату податей. Позже им начали выдавать за работу скудное вознаграждение. Случалось, что приписные крестьяне нанимали людей, которые отрабатывали за них заводскую повинность и платили нанятым больше, чем сами получали в зачет податей. Мало того. Приписные должны были отработать подати не только за себя, но и за неспособных к труду стариков, малолетних и даже за умерших. Заводчик мог заставлять приписных работать и после того, как они уже отработали все причитающиеся с них подати.

Часто заводская работа совпадала с сельскохозяйственной, крестьянской страдой, отчего крестьянские поля приходили в полный упадок и разорение.

Академик Лепехин, путешествовавший по России незадолго до пугачевского восстания, попал в село Щелкун, недалеко от Каслинского завода на Урале. В этих, очень удобных для хлебопашества, местах жили приписные. «Но все сии места, — прибавляет Лепехин, принадлежат к Сысертскому заводу. Истощенные заводской работой крестьяне, принуждены бывают лес свой и сено или покупать у того, кому сия земля принадлежит, или сено косить исполу, т. е. половину на себя, а другую на пользу заводчика».{92} В другом селе, пишет Лепехин, «приметили мы многие крестьянские хижины без всякого приюту и почти совсем опустошенные», так как крестьяне «ежегодно из своего села должны высылать часть своих поселян в Урал, в заводскую работу и от того пришли в убожество».{93}

Иногда приписные деревни отстояли от заводов за сотни верст. Людей гнали «болотами, реками, лесами топучими местами и камнем, с великою трудностью на завод». Все это также приводило крестьянские хозяйства в величайшее разорение и нищету.

Заводчики стремились оторвать приписных от их хозяйства, держать их постоянно на заводской работе. Когда демидовские приказчики «наших крестьян увидят на… пашнях, то и работать им не дают, и бьют смертельно и приговаривают… работай на заводе, а не на своих пашнях».{94}

Кнут, палки, батоги, прутья приказчиков то и дело беспощадно гуляли по спинам заводских людей.

Жаловаться нельзя. «А за принесенную в обиде жалобу» дабы и впредь нигде не били челом, приказом приказчиков и нарядчиков, навязав яко татю [вору] на шею колодки и водя по дровосекам и палашам, а в заводе по улицам, по плотинам и по фабрикам, ременными кнутьями немилосердно злодейски мучили, отчего пришли в увечье и в конечное убожество, что многие и домов своих лишились».{95}

Такой режим господствовал на казенных и на частных заводах. Приписные умирали от побоев, от тюремного заточения в колодках, цепях и оковах, сгорали на угольных кучах и у доменных печей, погибали на пути к заводам, рано уходили в могилу от недостаточной, скверной пищи, от болезней. Взятки, невыплата заработанных денег, продажа скверных продуктов из заводских лавок но повышенным пенам, вынужденное превышение всех норм труда прочно вошли в крепостнический заводской уклад.

Иногда к заводам приписывались деревни с русским населением. Для них заводской труд был совершенно губителен. Лепехин наблюдал быт приписных из новокрещенных националов в одной из пермских деревень: «Бедность до того их довела, что они принуждены большую часть своего веку довольствоваться пихтовой корой, к которой они, истолокши в ступе и просеяв, примешивают малое число ржи и пекут лепешечки».{96}

Лепехин наблюдал приписных чувашей. «Безмолвный сей народ», впадая в нужду прибегал к «помощи» заводчиков. «Заводчики в таких случаях бывали щедры», ссужали чувашей с тем, чтобы они отработали долг на заводе. «Но не знаю, — заключает академик, — могут ли они совершенно заработать свой долг, тем наипаче, что чувашанин или добывая руду, или в дровосеке зарабатываемые деньги почти износит на руковицах, и так год от году больше наживает долгу».{97}

Жаловаться было некому. Правительственные горные учреждения или не принимали жалоб, или клали их под сукно. Заводские же власти жестоко преследовали жалобщиков. Приказчик Сысертского завода поймал одного жалобщика в пути, связал ему руки за спину, привязал на аркан и повёл на завод. В конторе ему надели на шею цепь. Потом неоднократно били плетьми, сделали полным инвалидом.

От приписных немногим отличались посессионные. Это были крестьяне, прикрепленные к предприятию, а не к владельцу, несколько ограниченному в праве владения этими людьми. Юридические ограничения, однако, очень мало применялись в быту посессионных. Заводчики расплачивались с ними часто не деньгами, а продукцией своих предприятий, не позволяли работать в собственном хозяйстве, взыскивали «выводные» деньги при выходе посессионных дочерей замуж «с великим насильством и боем», гоняли провинившихся мастеровых сквозь строй, чинили «великое разорение и всекрайнейшие обиды», производили незаконные вычеты из жалованья, которого и без того нехватало на пропитание.

Нетрудно представить себе производственную обстановку, если вспомнить, что горнозаводская работа самими властями расценивалась как каторга для провинившихся людей.

Но и в других отраслях было не лучше. На суконных фабриках «ткачи насилу и столько дневного света имели, дабы тканье свое точно высмотреть»,{98}другие работники пряли, чесали шерсть и стригли сукно в совершенной темноте. Сквозь дырявые потолки шел снег, лил дождь, сыпался песок и сор. И здесь — те же штрафы, строгие