Подкидыш, или Несколько дней лета - Наталья Игоревна Гандзюк

эту тайну очень глубоко. Только иногда глаза его темнели, напоминая чёрные колодцы – он сильно изменялся в лице в минуты воспоминаний. Но мгновением позже приступ проходил, и он опять становился Иваном Кузьмичом, мудрым старцем, лучащимся добротой и состраданием, вечным Иваном, чудом выжившим в далёкие сороковые и сумеречные послевоенные годы. Он улыбался издалека, из-за границы своих видений, прорывался в мир через вечную неистребимую боль, он был человеком. Да, никто не сказал бы о нём иначе.

В это вечер все куда-то бежали или быстро шли. Беспричинный страх потери подстёгивал Фёдора, Света тоже бежала по соседней улице, и они разминулись, Смерть шла в сторону храма, Валерий Петрович метался по коридорам больницы и завершал дела, Надежда Васильевна вела коз к дому, и те были похожи на овчарок – трусили впереди хозяйки и тянули её. Зинаида уже стояла на коленях у своего иконостаса, и её движение было стремительнее, чем у остальных – душа бабушки гуляла среди звёзд, как пчела на цветущем поле. Где-то далеко, в славном городе Александрове, сын Ивана Кузьмича, Антон, бежал на главное свидание своей жизни. Он боялся, что придёт не на ту улицу, не на то место, что всё перепутал, и свидание назначено на другое время, что Ольга, так звали женщину, раздумает и не придёт, а она была так похожа на его первую любовь! Это свидание стоило дорого, потому что после той несчастной любви, он решил, что ему никто больше не нужен, и он останется один, а тут, на тебе, те же глаза, та же форма рук, та же улыбка…. Но вот, сквер, памятник какому-то писателю. Почему-то писателям часто ставят памятники. Учёным ставят реже, сантехникам вообще не ставят. Кажется, он пришёл вовремя, даже на пятнадцать минут раньше. Он с ума сойдёт, и до конца будет сомневаться, тот ли это сквер, тот ли памятник? Пойти, что ли, цветы купить? И что она потом с ними будет делать? Носить в руках, пока они не завянут? Он же пригласит её в кафе, потом они будут гулять по летнему городу. Если она опоздает, то на сколько минут? Если на полчаса – он не выдержит, уйдёт, хотя нет, не уйдёт, будет ждать. У неё трое детей. Десять, семь и четыре года. Два мальчика и девочка. Какая разница? Могло быть и наоборот, две девочки и мальчик. Они люди. Как странно, даже это его не пугает. Трое детей, это целая жизнь. И он уже не мальчик, просто прожил эту жизнь по-другому. Почему-то любовь рождает странную уверенность в собственной полноценности и нужности. Она пришла на пять минут раньше. Вначале в сквер вползла её длинная вечерняя тень, потом появилась она.

В это мгновение чёрный мерседес остановился у храма и из машины вышел мужчина приятной наружности. Он был гибок и женственен, от него приятно пахло. На светлый лоб спускались белокурые локоны, чувственный рот был словно выточен из дорогого материала, большие светлые глаза окаймляли пушистые ресницы. «Это не мужик», – сказал бы Семёныч и сплюнул бы на траву, но Степана Семёновича рядом не было – вечером он терялся, затихал в своей многочисленной семье, и не знал, что пришло время женственных мужчин, что они заполнили улицы больших и малых городов и никого больше это не удивляет, но до Малаховки ещё не докатилась эта волна. Незнакомец был одет в чёрный костюм и белоснежную рубашку, воротничок которой сверкал в надвигающихся сумерках. Воротничок немного побыл в неподвижности, а потом поплыл к входу в храм. Там было светло и пусто. Илларион служил, и ему помогали две его дочери.

После работы Юля шла к дому длинной дорогой, которая окружала село. По левую руку стояли домики. По правую – огороды, холмы, округлые деревья и кустарники. Чуть поодаль темнотой возвышался лес. Лес дышал и наполнял округу особым терпким духом. Юля знала в этом пейзаже всё. Следы её ступней ещё не стёрлись на дорогах, следы ладоней и пальцев помнили деревья и земля. Юля часто лежала на земле, плакала и шептала ей что-то прямо в ухо. Земля слушала и впитывала её слёзы. У Юли появился дом, красивые платья, любимая работа. Женщины, которым Юля пыталась сделать что-то приятное, отвечали ей теплом. Только мать, занявшая место дочери на вольных немых просторах, всё больше становилась похожей на тень. Она ни с кем не разговаривала, и всё менее в ком-либо нуждалась. Она ходила и ходила. Лицо её было повёрнуто в прошлое. Воспоминания бродили по её лицу, заставляя улыбаться, скорбеть, ужасаться или корчиться от боли. Домой она приходила, чтобы поспать и немного покушать. Есть она тоже потихоньку отвыкала, и постепенно превращалась сначала в девушку, потом – в подростка, потом Юле пришлось удочерить мать и кормить её с ложечки, причёсывать, менять одежду и искать по деревне. С самого момента смерти отца мать не плакала, а страшно выла.

– Почему ты не идёшь домой? – спрашивала она у матери.

– Заблудилась, доча.

– Ну, пойдём, – Юля вела мать домой, и та послушно шла.

– Где дом? – спрашивала Мария

– Ты пришла, – отвечала Юля.

– Возвращайся, мамочка, – попросила Юля.

– Чем жить буду?

– Хочешь, я тебе внука рожу?

– Эх, доча, мужика у тебя нет.

– Пересплю с кем-нибудь.

Темнота обволакивала и ласкала женщин. Где-то рядом, совсем рядом высевались разноцветные звёзды.

В полночь Бедов проснулся в хрустящих свежих простынях. Всё ему было непривычно, и чувствовал он себя, как принцесса на горошине. Вера с Аркадием о чём-то говорили в соседней комнате, и вдруг он отчётливо понял, что ему хочется домой. Он и вскочил на кровати и стал думать, что вляпался в чужую семейную историю со своими скелетами в шкафах и вопросами, свисающими отовсюду, как паутина. Ему и самому было трудно. С тех пор, как из его жизни ушли родители, он проживал один и боялся, что привыкнет к одиночеству и никого уже не сможет впустить в свою жизнь. Влюблённости в муз и любовь к замужней женщине были иллюзией. Так женщины влюбляются в киноартистов и остаются верны им, лелея мечту о невозможной встрече. Бедов тоже мечтал по большей части о том, чего не могло произойти, но Аркадий неожиданно нарушил правила Витиной игры в недостижимость. Бедов действительно хотел организовать библиотеку и культурную жизни в Малаховке, но свобода от обязательств была ему дороже – он тихо оделся и стал приближаться к выходу, извиваясь в воздухе, чтобы не наделать шуму. Перед входной дверью было темно, и