Ржаной хлеб с медом - Эрик Ханберг

Вчера умер старый Аншлав, первый послевоенный парторг в наших местах. Лигия, разбирая документы мужа, наткнулась на адресованное мне письмо:

«Секретарю парторганизации колхоза. Открыть после моей смерти».

Лигия стояла и ждала. Я разрезал конверт. Вынул шесть мелко исписанных страниц, вырванных из школьной тетради в клеточку, и начал вслух читать:

— «Завещание. Когда я умру, спилите дуб, что растет в центре напротив детского садика. Я знаю, в поселке нельзя трогать ни одного дерева, знаю, это противоречит законам об охране природы. Но я его посадил, и я прошу спилить. Думаю, больших неприятностей моя просьба вам не причинит. Дуб растет триста лет, триста лет мужает, триста лет умирает. Так что причислять моего к великанам нельзя. Чтобы меня правильно поняли, расскажу коммунистам, почему его посадил и почему прошу спилить».

Я прервал чтение. Вдова Аншлава поняла. Спросила лишь:

— В завещании только о дереве сказано?

Я пробежал глазами по страницам. Других пожеланий не заметил.

Лигия ушла. С ясным сознанием, что каждому рано или поздно суждено умереть и что для Аншлава, дожившего до восьмидесяти лет, это время пришло своим чередом.

Когда она зашла ко мне и сообщила печальную весть, я выразил ей соболезнование. Вдова — ей самой уже перевалило за семьдесят пять — поблагодарила меня, но, чтобы я не слишком расходился, вежливо заметила:

— Два века не проживешь.

Аншлав был честным коммунистом. Всю жизнь проработал на тракторе. Построил дом на центральной усадьбе, поставил на ноги троих детей. С женой прожил в ладу и согласии.

В вопросе Лигии, только ли о дереве говорится в завещании, было больше удивления, чем любопытства. Мне даже послышался упрек: на кой вообще такие завещания, если остаются жена, дети, а в жизни все шло путем, как положено.

В должности парторга я состою седьмой год. Каких только дел мне не приходилось распутывать. Но завещание покойного было столь необычно, что я растерялся. Аншлав излил душу на шести страницах, заклеил конверт. И теперь этот конверт у меня в руках. Читай, секретарь восьмидесятых годов, исповедь парторга первого послевоенного лета и решай — что делать с дубом.

* * *

Аншлав в родные места вернулся, чуть только отгремели победные залпы. В орденах и медалях. И с дважды простреленной ногой, которую доктора так мастерски зашили, что хромота была почти незаметна.

На фронте война закончилась, а в волости еще продолжалась.

Аншлав хотел пахать. Но вместо этого пришлось ловить бандитов и агитировать тех, кто выжидал.

Он хотел любить, хотел тихой семейной жизни. А достался ему лишь хмель ожидания, длившийся месяц и четыре дня.

С войны он вернулся сорокалетним холостым мужчиной. Дома его не ждали ни жена, ни дети. Он был свободен, один, истосковавшийся по любви и поэтому со всей страстью кинулся наверстывать упущенное.

Первая женщина, которую он встретил по дороге домой, была Тина, жена хозяина Наманиса. Тина вышла замуж в 1940 году, но в душе Аншлава жила по сей день. Все годы войны Аншлав думал о ней. В волости, где все друг друга знали с детства, почти каждая свадьба кому-то причиняла боль. Аншлав не был исключением. Тина, правда, не давала ему никаких надежд, но сердцу не прикажешь. Аншлав не задумывался над тем, кто кого богаче и что ему, сыну бедняка, нечего заглядываться на хозяйскую дочь. Он был влюблен и хотел, чтобы Тина стала его женой. А она предпочла сына хозяина, статного обходительного Наманиса, который к тому же блистал на балах айзсаргов — открывал их полонезом и всегда танцевал его в первой паре.

Когда в Билзауне восстановили советскую власть, Аншлава из тесноты малоземельного крестьянина бросило в кипение жизни. Пришлось вершить делами в масштабах всей волости, решать судьбы людей, в том числе и Наманиса.

Многие потом говорили, что Аншлав спас Наманисов от Сибири. Другие возражали: там, дескать, спасать было нечего, Наманис больше о балах думал, чем о политике. Оттого и не попал в списки. Так ли, иначе ли, но говорить говорили, и вполне возможно, что именно поэтому Конрад при встрече крепко пожал Аншлаву руку.

— Спасибо тебе.

Аншлав удивился и ничего не ответил. Вероятно, сплетни до него не дошли, и он не сразу сообразил, за что Конрад благодарит. Но потом стал вспоминать: в самом деле, не слишком ли горячо защищал он Наманиса? Не исключено, что его заступничество и впрямь положило конец спору о Конраде. Как бы Аншлав ни скрывал, в волости все знали, что хозяйский сын отобрал у бедняка любимую женщину. Так что друзьями быть они не могли. И раз уж Аншлав защищает Конрада, значит, его мнение самое объективное. Сказать правду, руководитель районной жизни тогда меньше всего думал о своих переживаниях. Он просто высказал предположение, что со временем Наманис станет своим, но Тину он носил в сердце, так что повлиять на него она могла вполне. Хотя ему самому казалось, что он руководствуется исключительно политическими соображениями.

И вот теперь после долгих страшных военных лет Тина стояла на дороге. Солдат обнял Наманиху — как свое детство, юность, свою родину. Только потом спохватился, что не жена она ему и не мать. Тина пыталась освободиться из его объятий. Аншлав разжал руки. Мгновение спустя он уже привычным движением поправлял ремень. Фронтовик опомнился, смог разговаривать, задавать вопросы. Может, надо было это делать поделикатнее, начать издалека и не в лоб. Но Аншлав не предполагал, каким будет ответ, спросил без всякой задней мысли:

— А где Конрад?

Тина смахнула слезу:

— Нет больше Конрада.

Чуть позже фронтовик узнает, что Наманис служил в немецкой армии. А пройдет три дня, и Тина покажет письмо, которое через дальнего родственника прислал из Вентспилса сосед.

«Ты, наверное, уже получила печальное известие. Мы стояли рядом, когда русская пуля сразила твоего мужа. Я снял серебряное кольцо и перед тем, как отправиться за море, попрошу доставить его тебе вместе с этим письмом».

Что испытывал Аншлав, узнав о смерти Конрада? Ему очень хотелось облегчить страдания женщины, о которой он думал в самые тяжкие минуты.

— Сочувствую, — сказал он, не покривив душой.

Узнай Аншлав, что погиб враг, может, его ответ прозвучал бы иначе.

Может быть.

Аншлав никогда не собирался отбивать у Конрада жену, не мечтал о тайных свиданиях. Он просто любил Тину с прежней юношеской страстью. Мало ли людей проводят жизнь в честном браке, мечтая втайне о чужой жене или чужом муже. А Аншлав даже не был женат.

Тина вытерла слезы и протянула руку:

— Тебе пора, мать совсем заждалась за эти годы.

Аншлаву было жалко женщину с заплаканными глазами. Он хотел ей помочь, поэтому сказал:

— Ладно, я зайду к тебе.

Тина испугалась, но не возразила.

Уходя, оглянулась. Просто, по-деловому предупредила:

— Только не сегодня.

Аншлав пришел к Тине на следующий день после вечерней дойки. Тина жила в Наманисах вместе с матерью. В господской половине дома. Батрацкую половину занимали работники Наманисов — муж и жена Билерты. В сороковом году они получили землю и стали «новыми трудовыми крестьянами», а на самом деле остались такими же батраками, как раньше. Преданными Наманисам настолько, что готовы были ради хозяев трудиться до кровавого пота.

Мать Тины и Билерты вставали рано, спать ложились сразу после вечерней дойки. Тина любила по утрам поваляться, зато подольше растягивала вечера. В эти часы после дойки, когда в доме все спали, никто Тину с Аншлавом не беспокоил. Тридцать четыре вечера Аншлав терял голову, забывался, хмелел. Только тридцать четыре вечера. Оставаться на ночь Тина не позволяла.

— Мы еще не женаты.

— Пойдем завтра зарегистрируемся!

— Нет, нет, еще слишком рано.

— Если мы любим друг друга, зачем ждать?

— Я не имею права забыть Конрада так скоро.

На это Аншлаву нечего было возразить. Он нежно гладил Тину. Какое-то мгновение они тихо стояли, погруженные каждый в свои мысли. Потом снова бросались в объятия друг другу, упиваясь близостью до самозабвения, не думая, не помня ни о чем.

А потом Аншлав уходил. Надвигалась ночь, она еще не принадлежала им. Фронтовик, привыкший преодолевать все преграды, не мог оторваться от любимой. Она силком подталкивала его к дверям.

— Я обещала матери: как бы тяжело ни пришлось, замуж выйду лишь через год. Осталось-то неполных полгода. Потерпи, придешь полноправным хозяином.

Хозяином быть Аншлав не хотел. Он звал Тину в свою будку. Вместе с матерью. Уговаривал, чтобы бросила хозяйство и стены, где все напоминало о Конраде.

Тина не соглашалась.

Тогда Аншлав сгоряча воскликнул:

— Начнем все сначала! Попросим землю, построим дом, не твой, не мой, а общий.