Мое не мое тело. Пленница - Лика Семенова

подскочила:

— Как? Скажи! Как управлять?

Она повернулась:

— А сама не знаю. Чувствую, будто вот здесь что-то набирается, — она стукнула себя кулаком в грудь, — а потом отпускает.

— Что ты делаешь при этом? Что думаешь?

Розали отмахнулась:

— Да отстань ты — только вздохнула свободно. Даже вспоминать не хочу.

— Мне нужно! Скажи, прошу!

— Обратно собралась?

Я покачала головой.

— Дело твое — не держу. А мне в Омрон надо.

Она обхватила себя руками, потирая, шумно вздохнула. Ее лицо будто разом постарело на несколько лет.

— Я должна сына найти. — Она молчала какое-то время, потом подбородок задрожал. — Он совсем маленький. Крошка. Вот такой, — она протянула руку перед собой, показывая рост. — Разве можно спокойно жить, не зная, что с твоим ребенком? Не имея возможности его обнять? Ему пять. Было пять, когда я видела его в последний раз.

Она вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками. Согнулась, вздрагивала. Я села поближе, погладила по спине:

— Ты найдешь его.

Розали поймала мою руку, крепко сжала:

— Ты прости меня за все эти слова. Ты — единственная за все это время, кому я могу все рассказать. Знаешь, как оно печет вот здесь, — она похлопала себя ладонью по груди, — когда заперто. Когда некому пожалеть.

Я молчала. Ее горе было таким неподдельным, таким глубоким. Будь я на ее месте, наверняка чувствовала бы то же самое.

— Значит, ты все это время планировала сбежать?

Она кивнула, всхлипнув:

— Я была одета, обута, я ела со стола Абир-Тана сколько хотела. Но ты не представляешь, что такое быть разлученной со своим ребенком. Каждый раз, когда я ела, я постоянно думала о том, сыт ли мой мальчик. Одет ли, обогрет? С кем он? Кто эти люди? — Она сжалась, будто хотела стать меньше, прошептала едва слышно: — Жив ли он.

— А что говорит сердце?

Она снова сжала мою руку:

— Сердце всегда надеется. Потерять надежду — все равно, что умереть. Тогда уже жить незачем. Я сделаю что угодно, чтобы снова увидеть его. Солгу, предам, убью. Нет ничего запретного. — Она будто очнулась, выпрямилась, задрала подбородок и шумно глубоко дышала, успокаиваясь.

Я поднялась, сжала руки в кулаки:

— Ты могла бежать одна, не рисковать из-за меня.

Она вскинула голову, поджала губы:

— Ты жалеешь?

Я покачала головой:

— Нет, конечно!

Розали резко встала:

— Вот и не задавай глупых вопросов. Надо идти. Чем дальше — тем лучше.

Я кивнула, но мне не понравилось, что она уходила от ответа:

— А если там виссараты?

Она покачала головой:

— Они идут на восток. Гарнизон стоит на заводе. Еще один, южнее, в Спикле. Это двести пятьдесят миль. На севере их быть не должно.

Я опустила голову:

— А если они станут искать нас?

Она усмехнулась:

— Надеюсь, у них полно других забот. Кто мы такие? Всего лишь бедные женщины. Как они говорят: с битым геном.

Я промолчала. Значит, она ничего не знает. Не знает, кто я такая, для чего нужна карнеху. Иначе ни за что не взяла бы с собой. Ее одну искать, скорее всего, не будут, но меня… Я уверена, что Нордер-Галь станет рыть носом землю.

Я выдавила улыбку в ответ, кивнула:

— И я надеюсь.

Я ни за что не признаюсь, иначе она бросит меня. Я чувствовала себя подлой, жестокой, но… Я не признаюсь. Я тоже хочу выжить.

Мы вышли на лесную опушку, на пригорок, поросший кустами шиповника. Ягоды уже горели оранжевым и выделялись яркими крапинами. Мы с бабушкой всегда осенью собирали шиповник. А зимой заваривали в чайнике. Бабушка утверждала, что там сплошные витамины. Вот бы бросить горсть в кипяток…

Холм был пологий, трава уже выцветала. А под слепком набухшего предгрозового неба казалась почти серой. Мы с Розали переглянулись, будто молча договаривались, и побежали в овраг, заросший хилым ивняком. Прошли низиной, цепляясь за ветки. Ноги вязли в напитанной влагой земле. Но так было надежнее. Я все время озиралась, смотрела на небо. Так, чтобы Розали не заметила. Я почти ждала проклятую птицу.

Овраг закончился. Дальше стелились холмы. Мы присели под кустом, осматриваясь. Правее виднелись деревья. Вероятно, речка или озеро. Над листвой поднималась хилая струйка белого дыма.

Розали улыбнулась:

— Деревня. Я же говорила!

Но я не разделяла этой скороспелой радости:

— Дым. Там кто-то есть.

Она кивнула, соглашаясь:

— Понаблюдаем из-за деревьев. Но дым — это тепло, Марта! Может даже еда.

Я сглотнула вязкую слюну:

— Если там не голодают.

Казалось, я все испортила. Розали поджала губы:

— Хотя бы посмотрим.

За спиной вдруг раздался шорох листвы. Что-то жесткое ткнулось мне в спину, похожее на дуло винтовки:

— А ну, стоять!

Розали развернулась в мгновение ока, вытянула руки с зажатым пистолетом. Напряженно вглядывалась, но почти сразу лицо прояснилось, она опустила оружие. Я с опаской повернулась.

Бабка. Дряхлая старуха с холщовой сумой через плечо. То, что утыкалось мне в спину, было обычной палкой, самодельной клюкой.

— А ну! Кто такие?

Розали уже убрала оружие в чулок:

— Мы заблудились, бабушка. Промерзли.

Старуха кивала, подозрительно щурясь:

— Заблудились… Бывает… Бывает…

Мы обе молчали. Бабка стукнула палкой о землю, будто повелевала:

— А ну, девоньки, за мной. У меня баня топлена, хлебов третьего дня напекла.

Мы с Розали переглянулись, едва сдерживая счастливые улыбки. При одной мысли о хлебе и тепле внутри все пело. Бабка шагала на удивление резво, так, что мы обе едва поспевали. На вид ей было лет сто. Стеганая фуфайка, выцветшая шерстяная косынка на голове, полосатая юбка до самой земли. Она повернулась ко мне, лукаво улыбнулась:

— А я шиповник на опушке собирала. Много уродилось. Крупный!

Я лишь кивала. Теперь я не думала ни о чем, кроме еды и тепла. Будто коченела и коченела с каждым шагом, теряя последнюю стойкость. Наверняка заболею. Я всегда плохо переносила холод.

Деревня оказалась небольшой, домов в двадцать. Приземистые потемневшие срубы. Но вокруг не было ни души, ни звука. Ни лая собак за воротами. Мертво. Жилище старухи пряталось за некрашеным деревянным забором, посеревшим от времени и дождей. Мы пересекли небольшой двор, окруженный сараями. Из трубы маленького строения вился дымок — его мы и видели из оврага. Шагнули на низенькое крыльцо.

В доме было натоплено до духоты. Пахло старым деревом, едой,