Девять десятых судьбы - Вениамин Каверин

- И вот я вернусь назад, - пел татарин, - я приду назад и буду долго спать, спать, спать...

Шахов привстал и снова лег, - у него болела голова, было душно.

И снова, сквозь смутные прорезы решетки, он увидел толпу, окружившую невысокий помост и длинную веревку, качавшуюся от свежего осеннего ветра, и человека с черным, смоляным мешком на голове, который стоял на помосте и, как слепой, кружил вокруг себя легкими сухощавыми руками.

И снова он увидел себя, на этот раз, в парадном мундире офицера, с высокой грудью, с эполетами на вздернутых плечах. Быстрыми шагами он идет через узкий тюремный двор, вплотную подходит к помосту и протягивает руки и сдергивает смоляной мешок.

И знакомое лицо друга, с прикушенным посиневшим языком, с закаченными глазами, качается перед ним и, заикаясь, спеша, силится сказать ему, Шахову, одно слово, только одно слово, которое нельзя не сказать здесь, на этом помосте, которое нельзя унести с собою..........

...............

- Ему начальство, елки зеленые, распоряжение делает, а он хочь бы хны! - сердито сказал кто-то за дверью.

- Начальство? А что мне начальство? Было да сгнило. Нас начальство по всем фронтам третий год гоняет, а большевики хотят сразу на Дон отпустить... Вот тебе и начальство!

- Сволочь ты после этого!

За дверью весело и лениво засмеялся кто-то.

- А сейчас бы славно домой... Матросы вчера говорили, что целыми маршрутами отправлять будут! А девки там! Эх, дядя! Разве тут есть такие девки?

- Девки! - хмуро сказал первый голос, - тебе вся суть в девках! А присягу ты, сукин сын, забыл?

- Тоже, брат, взялся про присягу разговаривать. Довольно мы им присягали! Будет!.. Пускай теперь они нам присягнут!

- Что-то ты, Васька, больно разговорчивый стал, дерьмо такое!

Как бы тебе в ж... ядрицы не вкапали.

Молодой возразил было, - но шум внизу, в первом этаже, заставил обоих казаков вскочить на ноги.

Глухой и беспорядочный говор катился по лестницам наверх и, как пожар, начинался во всех концах дворца сразу.

Он усиливался все больше и больше, - ни шагов, ни звона оружия не было слышно; казалось, что каждый коридор, каждая комната этого сумрачного и настороженного здания заговорили сами собой.

Шахов вскочил и прислушался: в этом сплошном шуме все чаще и чаще повторялось, перекатываясь из комнаты в комнату, охватывая дворец со всех сторон одно и тоже знакомое слово:

- Матросы!

XIII

"Серое небо, скучная земля... и эта молочница с бидонами, и этот дачный вагон, и дым за окнами, и этот кондуктор с измятым лицом, и грязь вокруг.

Куда они едут, эти молочницы? Они из пригородов возят молоко, домой едут, что ли?

Снова рука начинает болеть... Как медленно тащится поезд. До Царского Села только сорок пять минут, а мы уже часа два едем.

И этот старик с грязной бородой. Куда он едет? На фронт?.. Революция"...

- Фронт, Революция... - снова повторила она про себя, стараясь понять до конца все значение и смысл этих слов.

- "И он там, на фронте... Константин".

Она впервые за последние годы назвала Шахова по имени, и это имя вдруг показалось ей незнакомым, как это иногда бывает со словами, которых подолгу не случается произнести.

- Кон-стан-тин, - сказала она про себя по слогам и вздрогнула.

- "Письмо... Быть-может, все кончено уже?"... "Я больше не увижу вас, тоска, глупо попался", - вспомнила она. - "А я даже не знаю, что с ним случилось".

Бледные мокрые поля проплывали мимо окна, где-то далеко в пригороде шел трамвайный вагон, солдаты нехотя тащились по вязкой дороге, маршрутный воинский поезд стоял на боковой ветке.

В вагоне разговаривали о голоде, о большевиках, об очередях, и все это, как надоедливый граммофон в пивной, уходило в мутный свет за грязными окнами, в скрипучее пошатывание вагона.

Она перебирала каждый час последних пяти дней, которые с такой стремительностью выбили ее из привычного строя ее жизни.

И это глупое решение отправиться в Зимний с тайной надеждой умереть, в которой она не желала себе признаваться, и встреча с ним, с Шаховым...

В тот день она как-будто подчеркивала, что она чужой для него человек, что нужно наконец порвать ту случайную и непрочную связь, которая, несмотря ни на что, все-таки еще держалась между ними.

Зачем она делала это? Зачем она с таким упорством не желала сознаться перед собою в том, что с самого начала ей ясна была причина его приезда?

Нужно было письмо, это письмо, быть-может последнее, которое он написал в своей жизни, чтобы заставить ее, не обманывая больше себя, и ничего от себя не скрывая, сказать, наконец, что он приехал сюда для нее, для встречи с нею.

И теперь, быть-может, из-за нее, из-за этой сухой и холодной встречи, он так же, как и она, в ту ночь на двадцать шестое, пошел на фронт, желая...

Старушка, дремавшая прикурнув в углу возле окна, испуганно вздрогнула и сердито посмотрела на женщину в меховой шапочке, с подвязанной рукой, которая вскочила, как ужаленная, и, сжимая руки, с отчаянием смотрела вдоль заплеванного вагонного коридора.

- Ах, боже мой, как медленно тащится поезд! - сказала она вслух, опомнившись.

- Медленно? А вы бы, барынька, автомобиль наняли! В автомобиле скорее! - сказал кто-то сверху.

- И проволока как медленно тянется вдоль окна, - продолжала она думать, - у столба поднимается, а потом идет все ниже... поднимается... и вниз... поднимается... вниз. Правительственный телеграф с правой стороны пути, - вдруг вспомнила она слышанную где-то фразу.

И снова, сама не зная почему, она вспомнила Шахова, на этот раз молодым прапорщиком, каким он был, когда она увидела его впервые: это молодое прищелкивание шпор при первом поклоне и первые слова, произнесенные еще незнакомым, еще чужим голосом.

Но этот образ был неясен ей; другое лицо выплывало перед ее глазами на грязном, запотевшем стекле в белесой мути вагона.

- Он тоже там... Тарханов, - подумала она смутно, - быть-может они встретились там, на фронте.

Со странным любопытством она представила себе эту встречу - холеное и твердо-насмешливое лицо Тарханова и эти слова, которые он должен был произнести при встрече с Шаховым:

- Теперь мы можем окончить наш спор. Теперь я на деле покажу вам, что такое приговор военно-полевого суда!

Самое это название показалось Галине сырым и тяжелым, как земля, которой засыпают гроб, опущенный в мокрую яму.

- Военно-полевого суда... Военно-полевого суда, - повторила она про себя, - суда...

- Сюда! - повторил кто-то над самым ее ухом, - сюда, закладывай, дай-ка я завяжу!.. Видишь, сейчас уже к станции подъезжаем.

Она очнулась. Какой-то парень в поддевке помогал старушке завязывать узлы, все уже давно собрали вещи и толпились у выхода, поезд подходил к Царскому Селу.

XIV

Матрос, с размаху влетевший в комнату, где сидел Шахов, сам хорошо не знал, что он делает.

- Арестованный? Освободить! - закричал он казакам, хотя те и без этого ничем не препятствовали освобождению Шахова. Тут же он бросился к Шахову, схватил его за руку и потащил в коридор.

- Взяли Гатчину? Гатчину взяли, что ли? - торопливо спрашивал Шахов.

- Сама взялась! - весело прокричал матрос, - перемирие, что ли! Пленными меняемся!

И хотя ясно было, что матрос сам хорошо не знал, заключено ли в самом деле перемирие, и будут ли меняться пленными, Шахов ему тотчас же поверил.

- Где тебя взяли? - закричал матрос.

(Кричал он также без особенной причины, - в коридоре хотя и сильно шумели, но говорить можно было, не повышая голоса.)

- Под Пулковом в плен взяли! - ответил, тоже крича, Шахов.

Матрос радостно завыл и хлопнул его по плечу.

- Спирька Голубков, комендор второго Балтийского экипажа! Как звать?

- Шахов.

- Какого полка?

- Смольнинского красногвардейского отряда.

- А где тут еще пленные?

Шахов не успел ответить, - толпа матросов хлынула снизу и разом оттеснила его в один из круговых коридоров. Дворец кишел, как муравейник. Солдаты местного гарнизона бродили туда и назад по всем трем этажам. В каждой комнате был митинг. Матросы и красногвардейцы, согласно плана Военно-Революционного Комитета, "говорили с казаками через головы генералов".

Шахов, потеряв из виду матроса, пошел дальше один. С трудом пробираясь через толпу, он бродил по дворцу, пытаясь отыскать кого-нибудь из красногвардейцев своего отряда. Наконец, устав искать, он снова спустился вниз и, незаметно пройдя лишний пролет лестницы, вдруг попал в узкий коридор, в котором гулко отдавались шаги, а свет электрических ламп становился все более тусклым.

Он хотел уже повернуть обратно, когда за беспорядочной грудой оружия, которою пересечен был коридор, услышал голос, показавшийся ему знакомым.

- Тринадцать карабинов, - говорил хмурый мужской голос, - один, два, три, четыре...

- Кто вам позволил здесь распоряжаться, во дворце? - крикнул другой голос. - Зачем вы считаете оружие?

- Как зачем? Надо же его по счету сдать, или как?