Девять десятых судьбы - Вениамин Каверин

- А фронт где?

- Фронт, фронт! - пробормотал солдат, - а шут его знает, где фронт? Я, что ли, должен знать, где фронт?

Он без всякой причины ругнул Шахова по-матери и снова принялся мерным шагом ходить вокруг пустого здания, засунув руки в широкие солдатские штаны.

Шахов пошел было дальше, вдоль парка, но тут же повернул обратно и решил возвратиться на станцию.

- Да, чорт возьми, ни отряда, ни казаков, ни фронта. Ничего понять нельзя!

Минут пятнадцать он шел по грязной дороге (тонкий осенний лед хрустя, раскалывался в колее под его ногами), попрежнему нигде не встречая никаких признаков жизни; не только фронта, но и тыловых сооружений не было видно на версту кругом.

И вдруг навстречу ему, не то из-за вымокших берез справа, не то из-за разбитой сторожки - слева, коротко ударил винтовочный выстрел.

Шахов бросился в сторону, прилег к земле.

Сейчас же вторая и третья пуля просвистели неподалеку от него, взрывая маленькие ямки в чахлом дерне на краю дороги.

В небольшом лесу, на поляне, скрытой за низким кустарником, вокруг потухшего костра, сидели трое солдат и все трое с любопытством следили за Шаховым.

Шахов медленно поднялся и засунул правую руку за спину; за спиной на полотняном солдатском ремне болтался у него кольт.

- "Итти назад? Бежать? Нет, не бежать... Пристрелят..."

Он опустил руку и пошел прямо к лесу.

Три винтовки поднялись, ударились прикладами в плечи и уставились в одну точку.

- Это вы по мне, что ли, стреляли, товарищи?

- По тебе, сукин сын... - обидчиво возразил один из солдат, - да на тебя, если по правде сказать, патрона жалко.

- Мы не по вас, товарищ, а по зайчикам, - вежливо объяснил другой.

- По каким зайчикам?

- По обыкновенно каким. Которых жрать можно.

Шахов рассмеялся и сел у костра.

- Смеется, стерва, - сердито сказал обидчивый солдат, - мы тут второй день сидим не жрамши, а он....... смеется.

- Вы что же тут поделываете, товарищи?

- Онамизмом занимаемся, - деловито сказал вежливый солдат.

Шахов посмотрел на него, - он был очень серьезен.

- А фронт отсюда далеко?

В ту самую минуту, как он задавал этот вопрос, в четырех верстах от Царского, в деревне Перелесино, уже стояли казаки третьего конного корпуса.

Батальон Царскосельского полка, не открывая огня, пытался преградить им путь.

После нескольких минут колебания казаками был открыт артиллерийский огонь из трех батарей, головные сотни, обойдя батальон, стали входить в Царское Село, и первые выстрелы конных орудий донеслись до поредевшего леска по царскосельской дороге.

Сердитый солдат прислушался и покачал головой.

- А вот тебе и фронт! - сказал он, медленно поднимаясь.

- А вот тебе и фронт, дорогой товарищ!

VIII

В течение двух дней красногвардейские и матросские отряды, которых никто не снабжал ни хлебом, ни патронами, у которых не было никакого плана, бродили между Петроградом и Царским Селом.

Эти отряды, бесцельно переходившие с места на место, сталкиваясь, расходясь и снова сталкиваясь в пригородных деревнях, мало-по-малу замешивались, стягивались, густели.

Первые же выстрелы гражданской войны довершили дело: они были магнитом, в одно мгновение притянувшим к себе металлическую пыль революции.

Военно-Революционному Комитету в два дня удалось овладеть беспорядочным движением красногвардейских отрядов, опытных в войне городской и беспомощных в войне позиционной.

В понедельник тридцатого полевой штаб уже руководил общим направлением революционных войск, дисциплина выросла сама, как вырастает в несколько минут дерево факира, беспорядочная толпа превратилась в армию, и солдаты этой армии получили, наконец, свое место на позициях, свою винтовку в руки и своего врага, которого каждый мог без труда увидеть невооруженным глазом. У них было мало патронов, мало винтовок, мало хлеба; они были слабее противника; у них было только одно преимущество перед ним: решительный выбор между победой и смертью.

Пулковский полевой штаб помещался в одноэтажном деревянном доме, в огромной пустой комнате, перегороженной невысоким барьером.

На полу, подостлав под себя грязные шинели, подбросив под головы свои патронташи, спали в повалку люди.

Они крепко спали; они не видели во сне ни Пинских болот, которые были позади, ни Уральских хребтов, которые были впереди, ни тех, кого по воле врагов народа они убивали во имя двуглавого орла, ни тех, кого по воле народа они должны были убить во имя красного знамени.

Они просто спали, как спят уставшие от винтовки, от голода, от грязи, от храбрости, от страха люди.

Керосиновая лампа чадила, вокруг нее по столу были разбросаны объедки черного хлеба.

За столом, низко склонившись над картой, сидел немолодой офицер - начальник пулковского штаба. Все кругом спали. Матрос в изодранной голландке, из-под которой была видна полосатая грудь, растянулся в двух шагах от него, запрокинувшись назад головой, раскинув по сторонам руки, он один бодрствовал, склоняя над картой свою, начинающую седеть, голову.

Впрочем, прошло уже двадцать минут, как эта карта, на которой красными кружками были отмечены пустые места, где должна была стоять артиллерия (решавшая исход боя), и где ее еще не было, была оставлена начальником штаба.

Перед ним, хмуро топорща усы, недовольно теребя пулеметную ленту, которою был подпоясан черный матросский бушлат, стоял Кривенко.

- Сколько в вашем отряде штыков? - спрашивал офицер.

- Около трехсот штыков, - нехотя отвечал Кривенко.

- Пулеметы есть?

- Есть три пулемета.

- Вы весь ваш отряд считаете боеспособным?

- Да как сказать?.. Считаю боеспособным.

- Вот видите... Стало-быть, вы хотите снять с позиций триста человек, на которых можно положиться.

Кривенко досадливо махнул рукой.

- Ну, и что же, что снять с позиций? Я хочу обойти и ударить с тылу... Я их для дела беру, а не для...

- Вы хотите снять с позиций ваш отряд, - не раздражаясь, повторил офицер, глядя на Кривенку умными старческими глазами. - Я не могу разрешить этого... У нас на учете каждая боеспособная часть. Ваш отряд занимает ответственное место... Теперь поздно производить диверсии.

Слово "диверсии", которое Кривенко не понял, показалось ему неотразимым доказательством правоты начальника штаба.

Он вздохнул и, не возразив ни слова, повернулся и вышел на улицу.

Начинало светать, на лицо и руки оседала мелкая водяная пыль.

Повозки беженцев тащились по дороге, и старые финны, которых даже известие о собственной смерти не могло бы лишить полного душевного равновесия, посасывая коротенькие трубки, флегматично качались на передках.

Предрассветная дремота стояла в Пулкове, ничего не было слышно, только где-то неподалеку фыркали и позвякивали мундштуками лошади.

Кривенко прошел мимо пустых и светлых окон пулковских бараков, в которых разместился Павловский полк, и попал в расположение отряда кронштадтцев.

Он остановился и долго смотрел на красные огоньки цыгарок то разгоравшихся, то погасавших в голубовато-сером утреннем свете. Матросы говорили о семейных делах, шутили над красногвардейцами, ругали командование. Один из них рассказывал о каком-то командире Дризене, который "когда объявили войну, совсем растерялся, приказал из судового погреба выкатить вино на верхнюю палубу, разрешил команде пить, есть и веселиться, а сам стоит в судовой церкви на коленях и богу молится"...

Пятеро конных карьером пролетели мимо отряда и осадили лошадей перед штабом.

Кривенко побежал вслед за ними.

Турбин, длинный, усталый, неловкий, бормоча что-то про себя, улыбаясь, неуклюже слезал с лошади.

- П-привез арт-тиллерию! - сказал он, входя в штаб, покачиваясь и подергивая одеревеневшими от верховой езды ногами, - за нами идет... д-две баттареи!

Начальник штаба отбросил в сторону карту и, опираясь на палку, встал из-за стола.

- Две батареи?.. Отлично. Мы начинаем!

IX

Через час Шахов привык к свисту пуль, к белым комкам шрапнелей, окутывающим где-то позади низкие постройки Пулкова, к неопределенным шумам, которые плыли и дрожали вокруг него: ноги больше не вростали в землю, спина не вдавливалась в стенку окопа.

Он не чувствовал больше ни малейшего страха: наоборот, слишком часто (чаще чем это нужно было одному из тех, кому поручена была простая задача прикрывать наступление с флангов), он приподнимался над окопным валом, быть-может, забывая, а быть-может, прекрасно помня о том, что для хорошего стрелка голова живого человека на триста шагов отличается от головы мертвеца только временем полета пули.

Впрочем, эта бедная голова делала еще одну, более привычную, работу: Галина, гвардеец, фамилию которого он с намерением пытался забыть, и его, Шахова, тяжкая судьба, разбитая на-двое забавным "варшавским анекдотом".

Он до мелочей припоминал разговор с Галиной и испытывал горькое чувство полной уверенности в том, что эта женщина, от которой он не мог уйти, как в ту ночь, не мог уйти от сломанного под углом переулка, потеряна для него навсегда. Не потому, быть-может, что она любила другого (он был почти уверен в этом), но потому, что она сама стала другою.