Цифры - Мария Петровна Казакова

куда. А он зачем-то выбрал ходячую небылицу, которая только и делает, что рыдает, поёт и таскает домой всякую больную живность.

А он был счастлив, по-своему, но счастлив. Конечно, по большей части она вгоняла его в депрессию, потому что сама из неё никогда не вылезала, но он считал, что мало кому в жизни так везёт, как ему, и всеми силами боролся с трагизмом. Иногда у него даже получалось.

Например, несмотря на бледность, она любила солнечные лучи. Не само солнце, а именно лучи, их игру. Любила смотреть, как они прорезают листву, выковыривая на стенах причудливые узоры. Любила смотреть, как они разлетаются в стороны вместе с брызгами, когда она прыгала в лужу. Поэтому однажды, вернувшись с покупками, он подарил ей маленькое зеркальце в обрамлении ивовых прутиков. В тот час их любовь была истинно взаимной.

На последних неделях беременности, когда ей было совсем тяжело ходить, она сидела у окошка с зеркальцем и ловила им солнечные лучики. Пускала по комнатке солнечных зайчиков, и они отпрыгивали от ласок, белок, зябликов и полевых мышек.

У них родились три девочки. Удивительно было, конечно, что настолько хрупкое существо может выносить тройню, но чудеса случаются. У них была счастливая семья.

Несмотря на то, что женой эта девушка казалась никудышной, было бы трудно найти для девочек лучшей матери. Она воспитывала их со всей мудростью, которая только доступна женскому существу, а те приёмы, которые отработала на лесных зверях, применяла, когда девчонки сдирали коленки и подцепляли занозы.

Так продолжалось счастливых три года. Счастливых три года они были счастливой семьёй. Она не плакала, он не был в депрессии, девочки росли и изучали мир.

Но однажды вечером, в грозу, по её щеке скатилась слеза – и это стало точкой невозврата.

Не было ни вины, ни повода. Девочки – всё такие же чудесенки, он – всё такой же непогрешимый, образцовый муж, но не смогли они построить из улыбок и заботы плотину для великой реки.

Она принялась плакать каждый вечер, и с каждым днём всё пуще, всё хлеще, всё беспощаднее. Их грела надежда, что утром ей станет полегче, но с каждым рассветом она лишь холодела. Порой казалось, что она и вовсе их не узнаёт.

Полчаса, час, пять часов, сутки. Девочки кричали, жались к ней, требовали материнского внимания, но она ничего не могла с собой поделать, и лишь рыдала взахлёб, сутки напролёт, прерываясь лишь на хлипкий, недолгий сон.

Она всё меньше ела. Тосковали по ней солнечные лучи; бесхозно, забыто дожидались зазнобу под окнами. Один за другим погибали в клетках животные. Любимцы, которых она лечила и сберегала от ненастья, болезней и злой судьбы, уходили из жизни, пустым взглядом пробуравливая прутья. В доме тучнел гнетущий душок.

Он пытался. Он правда пытался, он старался, он пытался изо всех сил, он любил её, но всё было тщетно. Она чахла на глазах, и никто не мог понять причину, и никто не мог ей помочь.

Однажды ночью после того, как он в очередной раз несметное число часов подряд пытался успокоить её рыдания, он рухнул на кровать и заснул. Девочки примостились к нему рядом. Она накрыла их лоскутным одеялом и легла в ногах. Все были измождены донельзя и спали крепко, как никогда.

Наутро проснулись – солнцем была залита комната. Девочки с удивлением нащупали в своих косах берёзовые веточки. На столе покоилась большая чаша с земляникой, ежевикой, морошкой и костяникой. Перебиты были все животные в клетках, все птицы валялись искривлёнными трупиками, скукоженными от судорог предсмертной агонии.

И её нигде не было.

Ни на кровати, ни в доме, ни во всем дворе.

И зеркальце в ивовой оправе тоже пропало.

Вот и всё.

Она не вернулась. Они больше никогда её не видели. Только изредка девочки находили навешанные на дверь дома берёзовые ветви, сплетённые с веточками крупных лесных ягод. Ему же она приносила и оставляла на подоконнике собачьи зубы. Каждый раз, наталкиваясь на вырванные клыки, ему неудержимо хотелось встретить её ещё раз, лишь чтобы со всей дури накричать: «Зачем?? Зачем ты это делаешь?!»

Ему казалось, что если он встретит её, то наконец выскажет всё, что накопилось. Всю обиду – и за себя, и за девочек, всю боль, всё непонимание, всю злость за эти бесконечные собачьи зубы, которые она, видимо, оставляла на память об их первой встрече.

Но правда заключалась в том, что если бы он встретил её ещё раз, то лишь ещё раз бы убедился, что нет у него над ней никакой власти. У неё же в руках – вся его жизнь. Поэтому она не возвращалась, а он просто жил, пытаясь по мере своих сил вырастить девочек достойными людьми.

И у него получилось! А потом у девочек родились ещё девочки, у тех девочек – ещё девочки. И одной из этих прапрапрапра…внучек и стала моя Лена.

Я не знаю, верить ли этой легенде. Конечно, только глупец станет отрицать, что у Лены и её погибшей сестры Данайи от природы волшебные, какие-то почти нечеловеческие голоса. Собственно, я бы соврал, если бы сказал, что изначально влюбился в Лену не за её голос. Но всё-таки мы же взрослые люди, и верить в легенды про лесных женщин – это как-то… Ну не знаю…

И всё же я не слеп и не могу не замечать, что волшебство, таившееся в Ленином голосе, передалось и Юо. Вот только её внутреннее волшебство наслоилось на внешнюю магию, и у моей глухой доченьки, не способной чётко артикулировать ни одного слова, всё древнее, водно-лесное волшебство перетекло в глаза.

Столько песен сложено о глазах возлюбленных! Всем понятно, как должен реагировать человек, когда его завораживает взор его любимой. Но что делать, когда ты боишься глубины глаз собственной дочери, нигде не сказано, и я понятия не имею, что мне с этим делать и как мне с этим быть.

Если с Леной мне как-то уже попривычнее – как-никак, я познал её уже во всех возможных смыслах – и в бытовом, и в библейском – то как мне понять Юо, я и правда ума не приложу.

Я много думал об этом и решил, что, наверное, на самом деле, мне и не нужно вовсе её понимать. Достаточно будет, если я просто буду её любить и давать ей всё необходимое по мере своих возможностей. Ведь тот легендарный прадед тоже не нашёл лучшего выхода. Неужто я мудрее него.

На днях мы гуляли с ней, пошли на площадь купить её любимые апельсины – и тут подбегает тот мальчуган, Дамиан, сын городской главы. Худющий, глаза большущие, ресницы длиннющие – в