Teen Spirit - Виржини Депант

— Остановите у светофора.

Она остановилась, обернулась и посмотрела на меня в упор:

— Подростки, я думаю, похожи на большинство взрослых: они не знают, чего хотят, не умеют угадать, что для них хорошо. А хорошо для них то же, что и для взрослых: нужно им каждый день повторять, что их любят и им доверяют.

— Трудно доверять соплячке, которая сбегает из дома, стоит сказать ей слово поперек.

— Вы не хуже моего понимаете: проблема не в этом. Сейчас она одна на улице, ночью: как бы ни было плохо вам и вашей дамочке, в опасности-то она. Под угрозой ее жизнь. И успокаивать надо ее, успокаивать и еще раз успокаивать. Пока она не уразумеет, что напрасно впала в истерику. В противном случае она будет считать, что правильно поступила. Если вы ее сдадите на попечение властям, ну, любым, вы ей только подтвердите, что она не зря вам не доверяла. Или вы ее сломаете.

Неподалеку кучка проституток устроила скандал. Одни вопили на каком-то гортанном языке, по-видимому восточном, другие — на языке волоф[23]. Вряд ли они друг друга понимали, но орали с остервенением. Странная картина: изящные, хорошо причесанные дамочки в мини-юбках надсаживали глотки, как дикарки. Рук не распускали, только кричали.

Возле них остановилась полицейская машина, из нее вышли трое в форме: двое белых мужчин и одна черная женщина. Женщина встряла в самую гущу и, расставив руки, заорала с сильным мартиникским акцентом, перекрикивая их всех:

— Знаете что? Хватит, вы людям мешаете! Прекратите цирк, слышите? Невозможно уже! Решаем просто: африканки идут к Порт-Майо, восток остается на Шамперре.

Девицы постояли, покачали головами. Потом разошлись, черные в одну сторону, белые в другую.

— И чтоб вас больше слышно не было! — крикнула им вслед полисменша.

Я расплатился и поднялся к Алисе.

* * *

«Я не дерьмо собачье».

Это записка, которую Нанси оставила у себя на кровати. Округлый ученический почерк, синие чернила.

Алиса вступила в довольно любопытную стадию зомбированности. Ходила за мной по пятам поникшая и загробным голосом рассказывала без конца одно и то же:

— Она пришла из школы и сказала, что получила четырнадцать по грамматике. Довольная, веселая. А потом позвонили из школы и попросили меня прийти завтра утром. Оказывается, она уже не первый месяц сама расписывается в дневнике. Пререкается на уроках, плохие оценки по всем предметам, а теперь и того чище… Принесла в школу марихуану продать ее другой девочке… Что делать? Что делать?

— Ты не представляешь, куда она могла пойти?

Алиса хлюпала и мотала головой. Она напомнила мне мою мать, я представил себе, как та сидела одна по ночам, когда я сбегал из дома. А я считал, что правда на моей стороне, обида заслоняла все, и мое бессердечие казалось мне справедливым.

Ситуация между тем складывалась тупиковая. Я присел на кровать Нанси. Неподключенный телефон «Микки», старая афиша «Спайс Гёлз», коробка с «Баффи», кассеты «Звездных войн», Мадонны, книги Сабрины, «Гарри Поттер», сказки, прозрачная сумочка с облачками, набитая косметикой, в рамке с дельфинами — фотография матери, а рядом моя, лошадь для Барби, перчатки, кроссовки «Найк», духи «Лолита», старый-престарый плюшевый слон, открытый «Блинк 182» на стопке дисков… Живущая здесь девочка была сейчас где-то на улице, одна.

Я гнал из головы все мысли о том, что может случиться с девчонкой ночью в Париже. И все же то и дело вспыхивали в голове картины: улыбчивые старички, эксцентричные соблазнители, банды юных кретинов, верзилы-вербовщики.

Обидно было, что она не позвонила мне. Что мы, оказывается, не так уж близки, и она не позвала меня, когда ее накрыло реально.

Почва ускользала у меня из-под ног. И постоянно вспоминалась мать. Дети для тебя — всё. Все силы — на них, все мысли — о них. А в результате сидишь тут совершенно беспомощный и ждешь. И ничего другого не остается, как только надеяться, что с ними ничего не случится.

* * *

— Вспоминаю, какой я была, когда мы познакомились… Я совсем иного ждала от жизни. Но праздник обломился, и очень быстро. Понятно, все поехало после рождения Нанси… Я постоянно делала что-то не то. Я, как мадам Бовари, всю жизнь разочаровывалась, ожидала чего-то несбыточного, воображала там всякое… И вот имею… Я зла ей никогда не желала. Делала так, как мне казалось лучше.

Алиса легла на диван. Я нашел у нее диск Марвина Гея «Whatʼs going on» и слушал больше его, нежели ее.

Не нравилось мне, что она так обнажается, что ее повело на откровенности. Возникало ощущение, будто я подслушиваю то, что мне не надо слышать, пользуюсь тем, что она не в себе, и выведываю секреты. И так уже эта история с утаенной беременностью шарахнула меня необратимо. Девчонка, говорившая мне «люблю» в июне, в июле скрыла от меня дочь. Ни разу не позвонила, ни разу сердце у нее не екнуло. Оправившись от депрессухи, эта дамочка легко захлопнет дверь перед носом такого ничтожества, как я. Еще и возненавидит меня за то, что слишком открылась.

Она печально улыбнулась, чем завершила в моей голове образ чахоточной больной, слабой, прозрачной, трогательно хрупкой.

— Если бы ты знал, сколько раз я хотела тебе позвонить… но тебя не было в справочниках, и вопрос решался сам собой. Я тебя любила… Когда Нанси была маленькой, я ей часто повторяла, что очень любила ее отца… А теперь она меня попрекает чуть ли не каждый день: я ей, видите ли, врала, я кретинка, что не разыскала тебя раньше… И наверное, она права. Но мне надо было выбирать между родительской поддержкой и твоей, я сделала, как мне казалось, разумный выбор.

Алиса говорила, говорила, пока не доходила до фразы, от которой ей хотелось плакать, тогда лицо ее морщилось, слезы подступали и выливались наружу.

Зазвонил мой мобильник, мы оба вздрогнули. Пока искал куртку, включился автоответчик.

Я напряг слух, надеялся услышать Нанси; мерзкий робот продлил напряжение: «Память вашего телефона может сохранить еще. Не более. ЧЕТЫРЕХ. Сообщений», после чего раздался голос Сандры.

Я перезвонил ей, она спросила:

— Ты где?

Голос дрожал, но психика у нее была устроена, как моя: ощущение хаоса, неминуемой опасности автоматически запускало в ней некую программу действий в чрезвычайных ситуациях. Она была потрясена, но держалась хладнокровно. Я почувствовал, что ее ведет реально, и это меня поддержало. Она взяла все в свои руки.

— Я немедленно еду домой: кто знает, может, она пойдет к тебе.

— ОК. Я боюсь оставить Алису.

Алиса, услышав, что это не Нанси, расслабленно опустилась на диван. В душе я злился на нее: в такую минуту она оказалась дополнительной обузой. И говорила все о себе да о себе. В итоге я вынужден заботиться о ней вместо того, чтобы сесть в такси и объехать город. Она была нетранспортабельна, абсолютно никакая, живая рана. Короче, устроилась так, чтобы занимались опять-таки ею, она не умела реагировать иначе.

Сандра попыталась меня успокоить:

— Она мне рассказывала об одном мальчике, они встречаются уже некоторое время.

— Да? Почему же она мне ничего не говорила?

— Она полагает, что ты суперправильный в этом вопросе.

— Ты должна была мне рассказать.

— Чтобы ты ей мозги компостировал?

— Может, это было бы лучше.

— Он вроде бы с ней мил. Его зовут Саид… Саид и Нанси, прикольно, да?

— Обхохочешься. Где он живет?

— Она не говорила. Я только знаю, что он околачивался возле ее лицея.

— Карманник, стало быть. Ну успокоила…

— Знаешь, парень может воровать «роллексы» и быть при этом вполне симпатичным. А он вроде бы симпатичный… Ну, как она рассказывала.

Я тотчас вспомнил, сколько раз слышал о «карусели», но раньше мне это было ни к чему.

Нашим детям достался искаженный мир.

Никто не учит их, как жить в мире, кишащем опасностями. О нем не говорят вслух, это совсем не то что выбирать между обувью «Пума» и «Нью Баланс», шоколадом и оранжадом. Мир, к которому мы не готовим детей, поджидает их у порога.

* * *

Светало, Алису расплющило вчистую, она раскисла, под глазами нарисовались черные круги. Я сидел рядом в кресле и заглатывал кофе. Она не замолкала, что-то объясняла срывающимся голосом, изливала душу, жаловалась.

— Конечно же, я жалела, что она появилась на свет, — говорила Алиса с отсутствующим видом и почесывала шею. — Она мне это ставит в упрек, я отрицаю, но на самом деле, разумеется, жалела. Я была к этому не готова. Я еще до ее рождения поняла, что теперь я у родителей в руках и что все для меня кончено. При этом я ее действительно люблю. Без нее было бы еще хуже, она — все, что у меня есть… Но жизнь она мне испортила: я не могла спокойно работать, если трахалась, то так, чтобы она не слышала, я не могла уйти вечером, не могла предугадать, когда она заболеет, а это случалось всегда некстати… И, понятно, мне не нравится, что она взрослеет, напоминая мне ежеминутно о моем возрасте и о том, что у меня все уже позади и жизнь я свою просрала… Но, черт побери, я хочу, чтобы она вернулась… Она — все, что у меня есть, понимаешь? Мне ничего не удалось, ничего, кроме нее.