Teen Spirit - Виржини Депант

— Он, я знаю, начинает смекать, что я вступаю в когорту Великих. Я на верном пути. Мне все об этом говорят.

Ему отвечала дама с хриплым голосом, его, типа, ободряла, выказывала участие чуть ли не материнское, но высокомерия ей это не убавляло:

— Ты писатель. Настоящий.

— Это все начинают понимать… Я живу, так сказать, по-спартански, но, знаешь, я уже на пределе… Ты должна прочитать мою книгу.

— В выходные.

— Увидишь, читается запросто. С легкой душой.

При последних словах я обернулся и глянул на психа, их произнесшего. Возраст определить невозможно, одет простачком, детская улыбка, пухлые щеки, светлые глаза — возненавидеть такого трудно, он не вызывал ничего, кроме легкого презрения.

Потом пришли американцы. Чувак, писавший книги с легкой душой, оказался журналистом, он держал микрофон, пока шизанутая напарница задавала вопросы. Ну точно как в дурной комедии:

— Кстати о «Данон»… Профсоюзы, а также компартия объяснили сотрудникам, что те лишились мест из-за биржевых спекуляций. В подтексте — пенсионные фонды.

Какой-то парень быстро-быстро шепотом это перевел, а интервьюируемый ответил решительно, но беззлобно:

— This is a lie[12].

Дамочка выслушала его с одобрением, шея у нее была дрябловатая, очки сидели на самом кончике носа, время от времени она заинтересованно гмыкала.

Американца прорвало:

— Выступать против глобализации глупо. Это все равно что говорить: «Я против того, чтобы наступало утро» или «Я против солнца».

Все засмеялись, испуганные и немного удивленные: оказывается, где-то еще существуют люди настолько наивные, что борются с очевидностью… Испуганные и восхищенные, что сами они такие добропорядочные, всепонимающие и покорные.

Если смотреть на мир из квартала, в котором мы находились, а в особенности из этого бара, какой и в самом деле смешной казалась ретроградская настороженность по отношению к совсем не такой уж скверной системе… Разве плохо мы тут сидим, разве не ограждены от неприятностей, не защищены надежно в нашем пятом округе!

Тип, с которым у меня была назначена встреча, возник передо мной совершенно неожиданно, извиняясь, что не смог принять меня в офисе: у них как раз ремонт…

Я сказал:

— Напротив, здесь очень мило.

При этом мне хотелось повеситься или, лучше, лопнуть прямо тут на месте, чтоб их наконец хоть чем-нибудь да забрызгало.

Не знаю уж, от простуды или от торчалова, только говорил этот парень очень тихо и очень быстро, вынуждая наклоняться к нему через стол и напрягать слух. Кроме того, я отродясь не слышал, чтобы люди изъяснялись таким слогом — я как будто включил радио на волне «Франс культюр». А «Франс культюр» я не слушаю. То, что он там нашептывал, мне приходилось переводить про себя на обычный французский. Сдавалось мне, что все это фуфло, но окончательно я еще не разобрался.

Самое неприятное в общении с такими вот клиентами из пятого округа — хорошо одетыми, с хорошей зарплатой, хорошего роду и воспитания, образованными, на хорошей работе и прочее — то, что они убивают всякую веру в человечество. Когда чушь несет какой-нибудь ступ за стойкой парижского тотализатора, я могу вообразить, что, если бы им слегка заняться, он стал бы мыслить более четко. А эти из пятого округа подписывали моим иллюзиям смертный приговор. Они имели все возможности, но остались дубаками из дубаков.

Мы сидели в шикарном баре, где звуки приглушены, а незаметные официанты не оставляют вас своим вниманием и окурки в пепельнице не задерживаются более двух минут. Разительный контраст с Барбесом. Здесь каждая мелочь целенаправленно внушала вам: а вокруг — хоть потоп. Мы принадлежим той части мира, где все прочно стоит на своих местах. Той части мира, которая извлекает прибыль из хаоса.

В юности я и представить себе не мог, что буду когда-нибудь сидеть в подобном заведении, курить и помалкивать. Я верил железно, что пройду между струями дождя не замочившись, никогда ничего не попрошу и сотрудничать мне не понадобится. Но что-то дождь зарядил очень частый, и приходится лавировать, не то тебя вовсе смоет.

Мне особо выступать не пришлось, все время говорил он. Возможно, я был одним из немногих, перед кем он мог произнести спич. Держался он со мной мило. Но был туповат. Это сказывалось даже в одежде: когда тратишь столько денег на шмотки, отчего бы не выбрать что-нибудь классное, он же имел жалкий вид. Он виновато объяснял, что и в самом деле ищет переводчиков, но условия рынка таковы, что издательство не может платить много, ему самому это неприятно, но поделать он ничего не может.

Может и еще как может, только вместе с коллегами он с таким усердием угождает начальству, что забывает думать. На все готов ради хозяйской похвалы… Приводным механизмом работы служит угроза увольнения, страх оказаться непригодным, выброшенным на улицу. Угроза изгнания — это такая неисчерпаемая жила: изгнание из шикарных кварталов, из центра города, из благополучной жизни, изгнание с территории, с предприятия, из квартиры, из банков, клиник, престижных школ, из гражданства, из молодости. Презрение к отторженным возникает не с бухты-барахты, оно инстинктивно поддерживается обществом и подсознательно нацелено на то, чтобы сделать оставшихся более послушными. Люди так боятся попасть в отщепенцы, что с отчаянным усердием предупреждают все желания хозяина. За ними уже не нужно следить, не нужно ими руководить, стимулировать их…

Домой я вернулся пешком в довольно-таки подавленном состоянии. Всякий раз, когда я начинал искать работу, на меня нападала тоска. И я сам до конца не понимал, то ли вправду существовали причины для раздражения, то ли я реально лоботряс и меня колбасит при одной мысли, что придется вкалывать.

Я перешагивал через бомжей, натыкался на женщин, сидящих на тротуаре с протянутой рукой и что-то гундосящих себе под нос, а потом на женщин, стоящих на тротуаре в ожидании клиентов.

Всю дорогу меня преследовала реклама, за сорок пять минут я нахлебался ее больше, нежели по телевизору: на улице программы не попереключаешь. Роскошная волнующая реклама Диора: женщина в рамке выставила зад, ждет, чтобы ее взяли, изнасиловали, затрахали. Для пропаганды они используют собственных дочерей. Корректным считается именно это: всегда быть готовым к тому, чтобы тебя поимели.

Пройдясь по богатым кварталам, нетрудно убедиться: окружающее дерьмо уже никому не приносит пользы. Женщины закомплексованы, они стыдятся собственного тела, всегда недостаточно изящного, недостаточно молодого, недостаточно хорошо одетого. Угодливые газеты обеспокоены: дескать, эмансипация женщин сделала мужчин более изнеженными, менее мужественными. Ни намека, однако, на то, что мужчин кастрирует работа к ничьей уже выгоде.

Старый мир давно дал течь, они знают, что им суждено исчезнуть, и, коли так, желают исполнить это с размахом фараонов: чтоб все подчиненные сгинули вместе с ними. Они переписали историю, но из памяти у них не изгладились давние счеты к трудовому классу, столько раз едва не выбивавшему почву у них из-под ног. Теперь, когда их старый порядок уже не держится на плаву, они стремятся прихватить с собой на дно все, что могут, и ничего не оставить после себя.

* * *

У Сандры повсюду были включены радиоприемники и все на разных частотах. В гостиной я слышал, как пацаны базарят насчет хип-хопа, на кухне звучал Лоран Вульзи[13], в ванной какие-то интеллектуалы умничали по поводу дерьмовой книжонки.

По вечерам Сандра промывала мне мозги. Она по складу чисто медсестра.

Мы с ней по-прежнему не спали. По иным ее прикидам я догадывался, что она не против. Но у меня как раз прошла охота. Может, оттого, что она не скрывала своей. Или, может, я боялся, как бы она не обнаружила, что я не кончаю. То-то бы она заинтересовалась. Достала бы свои гадальные карты, маятники, «И-цзин»[14], книги по психологии, засыпала бы вопросами — словом, замучила бы.

Я ждал, что у меня все само пройдет. Мне казалось, что, пока я об этом не говорю, все еще может поправиться.

Кроме того, в глубине души я думал, что так даже и неплохо: Алискин фокус не повторится.

Сандра была истинной дочерью Евы: она всегда доискивалась причин, вытягивала секреты, хотела все разузнать. Полагала, что откровенным разговором можно излечить человека от страха, слабостей, неуверенности, надо только вникнуть. Я не слишком этому верил, но мне было приятно, что она регулярно копается в моей душе.

— Значит, твой отец ушел, когда тебе было двенадцать лет? Чертовски интересно! Понимаешь, получается, что теперь, с Нанси, ты можешь как бы прожить этот этап заново, что-то в себе разблокировать, снять отрицательные последствия.

Я не очень внимательно слушал, что она болтала. Просто приятно, когда тобой интересуются. И потом, мы выкуривали столько дряни, что на другой день я все равно не помнил, о чем говорилось накануне.