Поп Чира и поп Спира - Стеван Сремац

Как-то утром в один из этих дней Юла проснулась очень грустная и рассеянная. Причиной дурного настроения был приснившийся ей ночью сон, даже не ночью, а уже на заре. И с чего только такое пригрезится! Видела во сне его! И всё было очень хорошо; попова дочка, воспитанная, разумеется, в страхе божьем, и сны-то видела, можно сказать, благочестивые.

Снилось ей, будто она бродит по огороду и будто между их огородом и огородом тётки Макры нет больше забора. А в огороде уже совсем не так весело, как бывало прежде, — всё как-то мрачно, душно, словно окутано густыми сумерками; птички спят, пёстрые бабочки прилипли к деревьям, точно мёртвые, — всё молчит и дремлет, только какие-то вздохи и плач, прерываемые вороньим карканьем, несутся из кустов соседской сирени. Юла идёт туда и видит огромного, с человека ростом, ворона — это их Гага. Но вот это уже не ворон, а Шаца стоит и плачет у сирени. А над ним, на ветке, сидит старый ворон Гага, такой, как всегда, только очень угрюмый, — опустил крылья и молчит и смотрит на Юлу так жалостно… А Шаца будто бы уже не в своём щегольском костюме, а в рясе и камилавке, у него длинная борода, и он стоит и молится богу. Юла прогуливается мимо сирени, а Шаца так грустно смотрит на неё и говорит: «Юла, видите, какой я чёрный, словно вот этот ворон!» — «Да, — отзывается ворон. — До сих пор брил чужие бороды, а сейчас и своей не посмеет коснуться!» А Шаца продолжает: «Юла! Да не взыщет с вас господь бог за то, что вы довели меня до этого, я буду молить его, чтобы он простил вас!» Сказал так и тихо запел, тихо и печально, точно зелёная ветка под ветром стонет, — запел её любимую песню:

Коль не стану я твоим,Что твердить «люблю»?Будь же счастлива с другим,Бога я молю! 

 А потом все заплакали — и он, и чёрный ворон, и она, Юла. И, наверно, долго и громко она плакала, потому что даже мама проснулась, прогнала ворона Гагу, а её окликнула, разбудила и спросила, почему плачет. Юла ответила, что ей приснился страшный сон. «А ты, голубка, выпей немного воды, это помогает: сейчас же страх пройдёт», — сказала ей мама и ещё велела перекреститься и перекрестить подушку. Юла послушалась: выпила чашку воды, перекрестила подушку и тотчас перевернулась на другой бок, чтобы и Шаца видел её во сне, как она его.

Потому так долго и сидела она утром в постели, уставясь на свои ночные туфельки. Как-то милее показался ей сейчас Шаца. Он не оскорблял её, как в прошлый раз, а, горько плача, говорил нежные слова. Весь этот день и следующий он не выходил у неё из головы, на третий он уже в самом сердце оказался — а его всё нет! Встретились только раз на улице. Прошёл мимо, поздоровался, правда, но вежливо и холодно, и прошёл дальше. А Юлу даже удивляет, что Шаца прикидывается ничего не понимающим; во сне он был мил, откровенен и печален, а сейчас — довольно весёлый. Это очень её задело. И она почувствовала себя совсем разбитой; в ушах всё звенела та песенка, а перед глазами стоял его печальный взгляд! Очень ей жалко, что она была такой. «Ах, — думала Юла, — хоть бы ещё разок с ним встретиться: всё было бы по-другому».

Каждый день она ходила в огород.

Однажды работает она и вдруг слышит, кто-то крадётся по соседскому огороду и шелестит листьями. Юла обмерла, сердце забилось сильнее, щеки зарумянились.

«Это он!» — подумала Юла, торопливо пригладила волосы и одёрнула на себе платье.

Шаги все ближе, но она упрямо не оборачивается, делает вид, будто поглощена работой, а сама вся обратилась в слух: вот-вот он её окликнет.

«Уф, вот пентюх! Нескладный какой!» — досадует она про себя, а сама прислушивается, не зазвенит ли тамбур.

Но ничего такого не произошло. Запела было она потихоньку песенку, но что-то сдавило горло, так стало ей горько и обидно. Нетерпенье мучило её, да и гордость девичья была задета.

«Чего он там канителится?» — думает она и, не в силах больше ждать, неслышно подкрадывается к забору и, пугливо оглядываясь, обозревает соседский огород. Посреди огорода стоит освещённая солнцем бочка, за ней кто-то, согнувшись, шевелится, словно прячется.

— Ишь ты, прячется, проказник этакий! Подстерегает, чтобы напугать меня! — говорит Юла радостно, нежным и мягким голосом.

— Ох-ох, кости мои! — доносится из-за бочки.

— Кто там? — окликает Юла негромко, поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть.

— Эх, старость не радость! — слышится голос тётки Макры: она пришла поглядеть, в порядке ли бочка, и нацедить уксусу.

«Вот так сюрприз! Значит, это вовсе и не он!» — И Юла чувствует под ложечкой такую тяжесть, словно горячего хлеба наелась.

— Добрый день, тётушка Макра! — здоровается Юла.

— Бог в помощь, дитятко! — шамкает оттуда бабка Макра.

— А что вы тут делаете, милая тётушка Макра? Что-то вас давненько не видно?

— Да вот, дочка, пришла поглядеть, что с уксусом. Приснилась мне нынче всякая всячина, а я уж запомнила твёрдо: как привидится под утро что-нибудь этакое, не миновать в доме порухи, как бог свят! Потому и притащилась поглядеть, не треснул ли кран у бочки, а то, может, налетели эти Ракилины, дьяволята соседские, да отвернули… Я редко, дитятко, прихожу на огород. Что-то всё неможется… едва ноги таскаю.

— Ну конечно, — говорит Юла, — присмотреть-то за бочкой некому.

— Да, когда-то мой Аца наведается.

— Я его здесь как-то недавно видела.

— Да его уж, милая, дней семь-восемь как нету. Хозяин его сначала в Бачку поехал по хуторам — банки ставить, потом в плавни за пиявками, а на него мастерскую оставил… Завтра утром приезжает.

«Слава богу, если только из-за этого!» — радуется Юла и громко добавляет:

— Значит, заботы ваши, дорогая тётушка Макра, кончатся вскорости.

— Э, милая, кончатся хворости, видно, когда по Большой улице понесут, — шамкает, уходя, тётка Макра. — Когда закопают…

Продолжая весело работать на огороде. Юла решила сказать ему, если он опять подойдёт к забору, что пока она мамина и папина, а в прошлый раз говорила в сердцах.

Так оно всё и вышло. На другой день, едва услышав тамбур, она тотчас взяла лейку и отправилась на огород. Ну, чтобы не тянуть и не наводить скуку, скажу только, что разговор завязался снова. Шаца спрашивал, а Юла отвечала, но на сей раз так мягко и нежно! И дело кончилось тем, что Шацу угостили шелковицей, крупной «испанской» шелковицей, равной которой не было во всей округе. И собрала её Юла собственными руками, отбирая, как голубь зерно, и, уложив на широкие виноградные листья, передала сквозь дыру, которая появилась в этот день в заборе. В благодарность Шаца вырезал на дереве в своём огороде сердце и в нём две буквы — Ю. и А.

— Ах, фрайла Юла, — воскликнул Шаца в полном блаженстве, — дождусь ли я счастливой минуты, когда смогу собственноручно собирать в вашем огороде шелковицу и угощать вас!

Потом он рассказывал, держа её за руку, из какого он знатного и богатого рода, и уверял, что долго в селе не останется — уедет в Пешт или Вену изучать хирургию. А в роду у них все нотариусы да начальники округов и даже два архимандрита. Да о чём они только не беседовали! И когда говорит один, другой не дышит, не моргнёт, преисполненный внимания и любви.

Разошлись они, довольные друг другом, а Шаца так в полном блаженстве. Он был настроен поэтически, весь день переписывал какой-то песенник, выбирая песни, отвечавшие его настроению.

После этого свидания они стали встречаться очень часто и подолгу разговаривать. Сколько раз случалось, что Юла даже не слышала, когда её звала мать. «Ты ежели за что возьмёшься, так уж не знаешь меры», — укоряла её матушка Сида и грозилась сдать огород в аренду, если Юла будет слишком усердствовать. Но огород и в самом деле был в порядке: всё окопано, выполото, полито, словно бульвар какой! И ни одна живая душа ничего не знала и не ведала, кроме тётки Макры, да и она, бедняжка, была слаба глазами и глуховата от старости. «Господи, а они поцеловались хоть разок или вот так всё и стояли да разговаривали возле забора?» — спросит, может быть, любознательная читательница, которая, раз уж обрекла себя на молчание, принявшись за чтение, должна найти в одной книге ответ на все вопросы. «А кто их знает, кто при этом, как говорится, свечу держал!» — ответит автор. Шаца не был таким уж пентюхом, а забор таким уж частым, — по-видимому, да. Да и какой же это роман без поцелуев, хотя бы и в десятой главе?!

Вот так начался, развернулся и тянулся роман в доме попа Спиры месяц с лишним до и несколько дней после приезда господина Перы. Приезд господина Перы, собственно, ничего не изменил, а мог бы изменить, и довольно легко. Будь господин Пера повнимательней, сумей он разглядеть чистое золото и не прислушайся к голосу сирены — всё было бы по-иному. Старики наши, говорят: детское сердце — как воск, лепи из него, что хочешь; а я говорю, что и сердце молоденьких девушек как воск. Так и у Юлы! Ведь Юла только раз внимательно взглянула на господина Перу, — когда пила воду из большой чашки, как обычно делают скромные девушки: смотрела и не торопясь пила, — и он ей понравился. И будь у господина Перы более опытный глаз, чтобы отличить чистое золото от хитрой подделки, и будь он немного дальновиднее — образ Шацы бесследно исчез бы из сердца Юлы, словно никогда в нём и не был. Но, почувствовав себя оттеснённой своей подругой, Юла гордо отступила и тотчас нашла себе утеху в поражении — в одиночестве, в мечтах о Шаце и размышлениях о смерти, которым так охотно предаются молодые, в первый раз полюбившие девушки. Охотнее всего она думала о том, как будут её жалеть, если она умрёт, и особенно, как будет горевать о ней Шаца! От великой скорби по ней он застрелится из пистолета или бросится в Тису. Их похоронили бы рядышком, все оплакивали бы их, сажали цветы на их могилах, а крестьянские девушки пели бы песни об их любви, о том, как они не могли жить друг без друга на этом свете. И ещё этот сон о Шаце врезался ей в память Шаца сразу стал ей гораздо милее: ведь именно во сне поняла она, как тяжело было бы его потерять. Она тоже не перенесла бы такой утраты, — грезила Юла наяву, — тоже застрелилась бы из пистолета или утопилась бы в Тисе. После этого сна Шаца не выходил у неё из головы! И он был совсем неправ, когда напал однажды на Юлу за то, что господин Пера принёс ей обещанную «Путеводную звезду». Шаца приревновал и рассердился, а ведь Юла рассказала ему всё как было. Но он ей не поверил и упрекал бедняжку так жестоко, что она пришла с огорода вся в слезах.