Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Беззубцев сидел молчком и все время о чем-то напряженно думал, шевеля темными мохнатыми бровями.
— А ты чего ж, Юрий Данилыч? — подтолкнул его Устим Секира. — Аль речи наши не любы?
— Любы, — кивнул Беззубцев. — Давно настала пора побить бояр и неправедных судей. Одного не пойму. Кто ж миром править будет? Кому у дел в городах и селах стоять?
— Кому? — стал супротив Юшки Болотников. — Сам о том не единожды кумекал, голова пухла. Кому-де подле доброго царя во товарищах быть? Ныне же ведаю, ведаю, други! На Москве — Земской думе, в городах — народному вече, в селах же — мирскому сходу.
— Толково, батька! — вскочил с походного стульца Устим Секира.
— Толково, — согласно кивнул Юшка Беззубцев.
— Выберем повсюду праведных людей и зачнется жизнь на Руси вольная да сытая, — весело высказал Аничкин.
— И на Дону заживем, — вступил в разговор Федор Берсень. — Будем и с хлебом, и с зельем, и с зипунами.
В шатре стало шумно.
Болотников с соратниками готовил для сермяжной Руси свои дерзкие, вольные «листы».
Глава 9
Крестный отец
Кромы взять Михайле Нагому так и не удалось. Горожане отбили все приступы. Не помог и пушкарский наряд.
— Худо, худо палят твои пушкари! — серчал боярин. — Другую неделю стоим, а ворота и стены целехоньки.
— Далече до крепости, воевода, — оправдывался Кузьма Андреевич. — Кабы у рва закрепиться. Отсель же большого урона не сделать, токмо попусту ядра и зелье изводим.
Нагой и сам видел, что пушки не рушили, а лишь «щекотали» крепость, но приблизить наряд ко рву он так и не смог: кромцы не только метко разили из тяжелых самострелов и самопалов, но и осыпали свинцовой картечью из затинных дробовых пушек. Войско пятилось, оставляя у рва десятки убитых.
К Нагому прискакал гонец от Василия Шуйского.
— Великий государь шлет новое войско на Кромы. Ведет полки Большой воевода, князь Юрий Никитич Трубецкой!
Михайла Нагой досадливо фыркнул.
— И сам бы управился.
Крепко обиделся на царя.
«Знать, разуверился во мне Шуйский. А не я ль Ивашку Болотникова побил? Не я ль мятежных кромцев в крепости зажал? Норовили к путивльским ворам пристать, ан не вышло, в капкан угодили. Долго им не брыкаться. Поставлю туры[38] — и прощай крепость. Город спалю, воров казню. То-то ли возрадуются царь и бояре. «Михайла Нагой мятеж подавил, слава Михайле!»
В тот же день воевода повелел ладить туры. «Даточные» люди побежали в лес; валили сосну, рубили сучья, тащили на подводах к крепостному рву.
Кузьма Смолянинов довольно покрякивал.
— Теперь ворам не устоять, Михайла Лександрыч. Лишь бы туры немешкотно поставить.
— Поспешай, Кузьма. Дело те, чу, знакомое. Не единожды, бают, возводил ты сии огневые башни. Поспешай!
— И недели не пройдет, Михайла Лександрыч.
Торопко и звонко стучали топоры.
Вскоре примчал от Большого воеводы новый гонец, и Михайла Нагой помрачнел: ден через пять Юрий Трубецкой будет у Кром.
«Для кого стараюсь? Для Юрья щербатого. С турами-то дурак крепость возьмет. Трубецкому — и победу праздновать, и почести принимать… На-кось, выкуси! Пущай лоб себе расколотит».
Едва гонца отправил, как тотчас к плотникам помчал.
— Буде, буде топорами тюкать!
— Чего ж так, Михайла Лександрыч? — спросил Смолянинов.
— И без туров бунтовщиков осилим.
— Да как же осилим? Не достать нам воров без башен. Поднимать надо!
— Цыц, Куземка! Не тебе, пушкаришке, мне указывать. Цыц!
Смолянинов в сердцах шапку оземь. Михайла же, не оборачиваясь, журавлем пошагал к шатру. На чем свет бранил Шуйского:
«Дня без пакости не проживет. Бывало в Угличе Нагих низил и опять. Слаб-де Михайла в ратном деле, пущай у Трубецкого в меньших походит… Слепец, недосилок слюнявый!»
Ударился в зелье. В села и починки поскакали стремянные холопы за девками. Закутил Михайла!
Иван Исаевич спозаранку ушел к пушкарям. Дотошно осмотрел наряд и остался недоволен. Молвил начальным:
— Многи пушкари набраны наспех, к бою они не евычны. Нужен толковый голова пушкарский. У Нагого нон какой досужий, век его порки не забыть. Вот и нам бы такого хитроумца выискать.
— Искать неча, — хмыкнул Федор Берсень. — Поди, не забыл, Иван Исаевич, раздорского голову?
— Тереху?.. Тереху Рязанца? — оживился Болотников. — Ужель жив?
— Жив и здравствует. До сей поры в Раздорах.
Иван Исаевич крепко обнял Федора за плечи.
— Да лучшего пушкаря нам и не сыскать. То всем пушкарям пушкарь!
В тот же день в Раздоры помчал спешный гонец.
Афоня Шмоток бродил за Болотниковым тенью. Воеводский стремянный Устим Секира как-то ревниво обронил:
— И че прилип! Откель выискался такой замухрышка? Гнал бы ты его, батька.
— Не трожь его, Устим. С Афоней мы старые друзья.
— Слыхал, Устюха? С Иваном Исаевичем мы в одном селе жили. Ты же сбоку припека.
— Сам ты не пришей кобыле хвост. Глянуть не на что, от горшка три вершка, щелчком собьешь.
— Мал мех, да туго набит, Устюха. Ты ж большой пень, да дурень.
— Это я-то? — ершился задетый за живое Секира. Ему ли, известному краснобаю, спуску давать? Да вон и казаки сбежались, гогочут, черти!
— Сам дурень. С твоей башкой в горохе пугалом сидеть. Спрячь помело-то.
Но не на того Секира напал: Афоню словом не прошибешь, сам кого хочешь уложит.
— А пошто прятать, Устюха? — картинно подбоченясь, отвечал Шмоток. — Рот, чать, не ворота, клином не запрешь.
Нашла коса на камень!
А ратники довольны: такую перебранку не часто услышишь, баюны-бакульники один другого хлеще.
Собралась вокруг Шмотка и Секиры добрая сотня повольников. Хохот на сто верст! А ратники все подваливали и подваливали. В задних рядах вытягивали шеи, переспрашивали:
— Че рекут-то? Не слышно, братцы.
Другие, что к говорунам поближе, утирая слезы, сказывали:
— Лих, мужичонка! Посрамит ныне Секиру. Чирей, грит, те в ухо, а камень в брюхо. Лих, дьявол!
— Не видим! Уж больно мужичонка мал!
Выпрягли лошадь, подкатили телегу, подняли баюнов над ратью. Иван Исаевич стоял среди повольников, посмеивался. Любуясь неказистым, кудлатым сосельником, молвил:
— Шмотка всей ратью не переспоришь. Говорит — что клещами вертит.
Молвил тепло, задушевно: с Афоней когда-то делили и горе, и радости. Вспоминал неугомона-мужика и в Диком Поле, и в татарском полоне, и за тяжелым веслом турецкой галеры.
Теперь же Афоня стал вдвойне дорог.
— Я ить сынка твово, Никитушку, от материна пупка отрывал. А где повитуху сыскать? Лес, глухомань, рази што баба-яга, хе-хе. Три года в землянке укрывались. А тут в Богородское подались. Тошно в лесу, Иван Исаевич, чать не скитники, на люди потянуло. Бреду на село, а сердце екает: Телятевский крутенок. А што, как в порубе[39] сгноит? Не сгноил, слава богу, однако ж батогами попотчевал, едва очухался. Опосля приказчик Калистрат наведался.
«Буде, Афонька, на полатях отлеживаться. Мужики на княжьей ниве зело надобны. Проворь, нечестивец!»
На барщину побрел, куды ж денешься. Хоть и лихо, а все на миру. А тут и Василиса с Никитушкой в Богородское вернулись. К батюшке Лаврентию с поклоном.
«Окрести, отче, дитя малое».
Тот же рыло воротит.
«Чадо твое, раба божья, от Ивашки Болотникова. А сей человек вор и богоотступник, христову паству на гиль поднял. Не стану крестить».
Я ж образок Спаса в руки и на колени.
«Чего ж ты, батюшка, христову заповедь рушишь? А не сын ли божий велел молиться, чтоб господь сохранил родильницу и новорожденного от всякого зла, покрыл их кровом крыл своих, простил грехи родильнице, восставил ее с одра недужного и сподобил младенца ее поклониться святому храму?»
Батюшку же словом не проймешь. Я к нему оком, а он боком. Не быть чаду в крестильнице — и все тут! Пришлось к бортнику Матвею на заимку бежать. Тот помог.
Вернулся к Лаврентию с мехами бобровыми. Прими, баю, святый отче, на храм божий. Принял, аж глаза загорелись. Велел за Никиткой идти. Я ж к Василисе со всех ног. Та рада-радешенька. Каково сыну без церкви-то божьей? Никитку твово, Иван Исаевич, от купели принимал, крестным отцом ему стал. Так что сроднички мы, воевода.
— Земно кланяюсь тебе, Афанасий. Спасибо великое, что Василису с Никиткой в беде не оставил, — обнимая крестного, растроганно молвил Болотников.
Дни стояли жаркие, душные. Солнце палило нещадно. Ратники лезли в воду, толковали:
— Эк солнце печет.
— Другу неделю жарит, и ни дождинки.
— Кабы нивы не засушило. Глянь, хлеба за угором. Сник колос.
Иван Исаевич слушал озабоченные речи мужиков и сам вступал в разговоры:
- Иван Болотников - Валерий Замыслов - Историческая проза
- Болотников. Каравай на столе - Вера Панова - Историческая проза
- Престол и монастырь - Петр Полежаев - Историческая проза
- Государь Иван Третий - Юрий Дмитриевич Торубаров - Историческая проза
- Богатство и бедность царской России. Дворцовая жизнь русских царей и быт русского народа - Валерий Анишкин - Историческая проза
- ПОСЛЕДНИЙ ИВАН - Иван Дроздов - Историческая проза
- Вольное царство. Государь всея Руси - Валерий Язвицкий - Историческая проза
- Наблюдения, или Любые приказы госпожи - Джейн Харрис - Историческая проза
- Капитан Невельской - Николай Задорнов - Историческая проза
- Французская волчица. Лилия и лев (сборник) - Морис Дрюон - Историческая проза