Невероятное паломничество Гарольда Фрая - Рейчел Джойс

Из Сэмфорд-Арундейла он позвонил Морин. Ему необходимо было услышать ее голос и к тому же получить от нее напоминание, зачем он отправился в путь, пусть даже высказанное в гневе. Гарольд не хотел, чтобы она заподозрила о его мучениях и о боли в ноге, поэтому спросил только, как она себя чувствует и как дела дома; Морин ответила, что и то и другое пребывает в наилучшем виде. Затем она спросила, продолжает ли он свой поход, и Гарольд сообщил ей, что уже миновал Эксетер и Тивертон и теперь направляется в Бат через Тонтон. Требуется ли ему что-нибудь выслать? Мобильник, зубную щетку, пижаму или смену белья? Морин спрашивала с участием, но Гарольд счел, что это — плод его воображения.

— У меня все нормально, — заверил он.

— Ты, наверное, уже почти добрался до Сомерсета?

— Точно не знаю. Вероятно, да, почти.

— Сколько прошел сегодня миль?

— Кто его знает. Наверно, семь.

— Угу, угу, — повторяла Морин.

Дождь колотил по крыше телефонной кабинки, а тусклый свет за ее окошками был жидок и текуч. Гарольду хотелось остаться и еще поговорить с Морин, но молчание и отчужденность, выпестованные ими за двадцать лет, разрослись до такой степени, что даже клише стали пустыми оболочками и больно ранили.

Наконец Морин вымолвила:

— Что ж, мне пора, Гарольд. Дел много.

— Ага. У меня тоже. Просто хотел узнать, как ты, и все такое. Удостовериться, что у тебя все хорошо.

— О, просто прекрасно. Все время занята. Дни так и мелькают. Даже не замечаю, что ты ушел. А у тебя?

— У меня тоже все очень неплохо.

— Что ж, очень хорошо.

— Да…

Разговор угас сам собой. Гарольд сказал на прощание: «Ну, тогда пока», — целое предложение. Теперь ему хотелось повесить трубку не меньше, чем снова двинуться в путь.

Он выглянул наружу, надеясь, что дождь вот-вот перестанет, и увидел понурившуюся ворону, вымокшую до такой степени, что ее перья блестели, словно деготь. Гарольд загадал, чтобы ворона взлетела, но мокрая птица только сонно топорщила перья. А у Морин было столько дел, что она не замечала отсутствия Гарольда.

В воскресенье он проснулся уже перед обедом. Боль в ноге не прошла, и дождь летел по-прежнему. Гарольд слышал, как окружающий мир шумит себе за окном, занимаясь своими делами: машины, люди — все куда-то спешили. Никто вокруг не знал, кто он и где. Гарольд лежал в постели неподвижно, не представляя себе, как встать и идти целый день напролет, но вместе с тем понимая, что домой ему нельзя. Он вспомнил, как Морин когда-то лежала бок о бок с ним, и вообразил ее нагой — такую безупречную, такую миниатюрную, — и вдруг затосковал по нежности ее пальчиков, торящих путь по его телу.

Достав тапочки, Гарольд убедился, что подошвы истончились, словно бумага. Он не стал ни принимать душ, ни бриться, ни осматривать ноги, но, втискивая их в обувь, чувствовал, будто загоняет их в колодки. Затем бездумно оделся, поскольку любая мысль неизбежно привела бы его к очевидности. Хозяйка гостиницы настаивала, чтобы он хотя бы позавтракал, пусть и с запозданием, но Гарольд отказался. Он опасался, что, поддавшись на ее любезность, если только наберется смелости взглянуть ей в глаза, то непременно расплачется.

Гарольд вышел из Сэмфорд-Арундейла, ненавидя каждый свой шаг. Он морщился от боли. Неважно, что думали встречные: он жил вне их всех. Гарольд не останавливался, хотя его тело взывало об отдыхе. Он ненавидел себя за хилость. Его сек косой дождь. Тапочки износились настолько, что их без сожаления можно было бы и вовсе выкинуть. Гарольд тосковал по Морин и не мог думать ни о чем другом.

Как же случилось, что у них все пошло наперекосяк? Ведь вначале они были вполне счастливы. Если сын и был повинен в их взаимном отчуждении, то лишь отчасти. «Где Дэвид?» — спрашивала мужа Морин, а Гарольд мог в ответ сообщить только, что слышал, как хлопнула входная дверь, когда он чистил зубы. «Ах, вот как», — реагировала она как ни в чем не бывало, давая понять, что ничего страшного в том, что их восемнадцатилетний сын отправился ночью шататься по улицам, нет. Высказать свои тайные опасения для Гарольда значило присовокупить их к тревогам Морин. А ведь в те времена она еще что-то стряпала на кухне. И делила с ним супружескую постель.

Но невысказанные противоречия не могли вечно оставаться под спудом. Как раз накануне исчезновения Куини их благополучие треснуло по швам и раскололось на части. Морин осыпала мужа упреками. Она рыдала. Колотила Гарольда кулаками в грудь. «И ты еще называешься мужчиной!» — причитала она. И потом: «Ты во всем виноват. Только ты. Если бы не ты, ничего этого бы не случилось».

Слышать такое было выше его сил, и пусть потом Морин плакала в его объятиях и просила прощения, ее слова звенели в ушах Гарольда, когда он оставался один, и не было способа заставить их замолчать. Это все из-за него.

А потом все прекратилось: разговоры, брань, ее провокации. Пришедшая им на смену тишина сильно отличалась от прежней. Несмотря на то, что когда-то они обещали беречь друг друга от ненужных переживаний, теперь избавлять было больше не от чего. Морин не трудилась даже высказывать свои соображения на этот счет. При одном взгляде на нее Гарольд уже знал, что ни единое произнесенное им слово, никакой жест невозможно теперь исправить. Морин уже не порицала Гарольда. Она больше ничего не выкрикивала ему в лицо — зато лишила его своих утешительных объятий. Перенесла свою одежду в гостевую комнату, и отныне он лежал в супружеской постели, но не шел к жене, потому что она больше не желала его, лишь терзала своими всхлипываниями. Наступало утро, и они заходили в ванную по очереди. Гарольд одевался и завтракал, пока Морин рассеянно бродила из комнаты в комнату, словно мужа нет дома, как будто беспрестанное движение это лучший способ сдерживать эмоции. «Я пошел». — «Пока». — «До вечера». — «Ага. Угу».

Слова больше ничего не значили. Можно было с тем же успехом разговаривать по-китайски. Пропасть между двумя людьми оказалась слишком велика для любой попытки сблизиться. Перед самым выходом на пенсию Гарольд предложил жене напоследок сходить на рождественскую вечеринку на их пивоварне, но Морин в изумлении разинула рот и воззрилась на него так, будто он попытался взять ее силой.

Гарольд перестал глядеть на холмы, небо и деревья. Он больше не обращал внимания на придорожные знаки, указывающие направление на север. Он шагал против ветра, пригнув голову, и видел перед собой только пелену дождя, потому что ничего больше рассмотреть было нельзя. Трасса А-38 оказалась намного хуже, чем он ожидал. Гарольд все время прижимался к обочине и, когда возможно, спасался за ограждением, но машины неслись мимо с такой скоростью, что он насквозь промок и находился в постоянной опасности. Через несколько часов он обнаружил, что, вспоминая и оплакивая свое прошлое, целых две мили прошагал не в том направлении. Ничего не оставалось, как возвращаться обратно тем же путем.

Идти по собственным следам оказалось еще хуже. То же самое, что вообще никуда не двигаться. Или еще хуже: выедать часть самого себя. К западу от Бэгли-Грин Гарольд наконец сдался и остановился на ферме, предлагавшей постой.

Хозяин, встревоженного вида человек, сообщил Гарольду, что незанятой осталась всего одна комната. Другие он сдал шестерым велосипедисткам, следовавшим по маршруту «Лэндс-Энд — Джон-о’Гротс»[15].

— Они все — матери, — добавил он. — И похоже, отрываются по полной.

Хозяин посоветовал Гарольду поменьше высовываться и не вмешиваться.

Ночью Гарольд спал плохо. Ему опять снились сны, а мамы-велосипедистки, вероятно, устроили у себя вечеринку. Гарольд дрейфовал между явью и сном, страшась боли в ноге и отчаянно желая забыть о ней. Гомонящие за стенкой женщины трансформировались в тетушек, явившихся на смену его матери. До Гарольда доносился их смех и удовлетворенное кряхтенье отца. Гарольд лежал с открытыми глазами, чувствуя биение пульса в икре и моля лишь о том, чтобы ночь поскорее кончилась и он ушел бы отсюда куда глаза глядят.

Утром боль усилилась. Кожу повыше пятки исчертили багровые прожилки, а лодыжка распухла настолько, что Гарольд не знал, как обуться. Морщась от боли, он с силой вбил ступню в тапочку. На миг он поймал свое отражение в зеркале — осунувшееся, обожженное солнцем лицо, заросшее колючей щетиной, словно утыканное иголками. Вид у него был нездоровый. Ему почему-то представился отец в доме престарелых в шлепанцах не на ту ногу. «Поздоровайтесь с сыном», — предложила сиделка. Отца при виде Гарольда тут же бросило в дрожь.

Гарольд надеялся покончить с завтраком еще до того, как мамы-велосипедистки проснутся, но не успел он даже осушить до дна чашку кофе, как все они спустились в столовую фермера, флуоресцентно поблескивая лайкрой и заливаясь от хохота.