История русского романа. Том 1 - Коллектив авторов

Касаясь в вятских письмах к невесте своих отношений с П. П. Медведевой, Герцен каялся и жестоко себя обвинял. В «Былом и думах» он только вскользь говорит о «жалкой слабости», с которой он «длил полу- ложь» (VIII, 349), о том, что он «доломал» существование Р. (этим инициалом обозначена в «Былом и думах» Медведева). И за всем этим стоит уверенность в том, что иначе нельзя было поступить, выбирая между преходящим увлечением и великой любовью.

Аналогичное соотношение между текстом «Былого и дум» и документом, современным изображаемым событиям, — в главе двадцать восьмой, где рассказано о семейном конфликте 1842–1843 годов. В дневнике 1843 года Герцен с чрезвычайной суровостью упрекает себя за мимолетное увлечение, оскорбившее его жену. В «Былом и думах» этот эпизод полемически обращен против лицемерной официальной морали, против религиозно — аскетических воззрений, надломивших сознание женщины.

Наивно было бы полагать, что моральная требовательность Герцена в 50–х годах понизилась по сравнению с 40–ми или 30–ми годами. В своей жизненной практике Герцен никогда не уклонялся от полноты моральной ответственности. Но перед Герценом, автором «Былого и дум», стояла особая задача. Он не столько углублялся в «частные» подробности своей и чужой душевной жизни, сколько стремился показать становление революционера, человека нового мира. По сравнению с дневником в «Былом и думах» изменилась оценочная окраска, потому что семейный конфликт 1843 года из плана психологического переключен в план исторический и философский, в план борьбы с «христианскими призраками» старого мира. Тем самым морально — психологическая проблема вины отступила на задний план.

В оценке эпизода с Медведевой и эпизода с горничной Катериной Герцен верен себе. Утопический социалист, с юности воспринявший сен — симонистское «оправдание плоти», учение Фурье о страстях, он не может признать злом ни страсть, ни наслаждение. Но злом является ложь, унижающая, ограничивающая человека, злом является страдание, причиненное другому, нанесенная ему обида. Такова в «Былом и думах» историческая логика герценовских моральных оценок и самооценок.

Вне исходной исторической концепции «Былого и дум» невозможно было бы то противопоставление Герцена и Гервега, на котором строится пятая часть, рассказ о семейной драме; невозможно было бы столь необходимое Герцену моральное осуждение Гервега. В чем виноват Гервег? в эгоизме? — но Герцен, как все революционные демократы 40–60–х годов, упорно отстаивал «высокий» эгоизм против ханжеской официальной и религиозно — аскетической морали; в необузданности страстей и жажде наслаждений? — но Герцен признал за человеком право на наслаждение; в том, что он обманывал друга? — но эгу ложь и обман разделяла с Гер- вегом Наталья Александровна, положительная героиня «Былого и дум». И всё же в рассказе о семейной драме Герцен точно прокладывает границу между добром и злом, потому что он превращает ее в историческую границу между старым и новым миром.

Герцен вспоминает прочитанный в юности французский роман «Арминий»:

«Все мы знаем из истории первых веков встречу и столкновение двух разных миров: одного — старого, классического, образованного, но растленного и отжившего, другого — дикого, как зверь лесной, но полного дремлющих сил и хаотического беспорядка стремлений, т. е. знаем официальную, газетную сторону этой встречи, а не ту, которая совершалась по мелочи, в тиши домашней жизни. Мы знаем гуртовые события, а не судьбы лиц, находившихся в прямой зависимости от них и в которых без видимого шума ломались жизни и гибли в столкновениях. Кровь заменялась слезами, опустошенные города — разрушенными семьями, поля сражений — забытыми могилами. Автор „Арминия“… попытался воспроизвести эту встречу двух миров у семейного очага: одного, идущего из леса в историю, другого, идущего из истории в гроб…, "мне не приходило в мысль, что и я попаду в такое же столкновение, что и мой очаг опустеет, раздавленный при встрече двух мировых колей истории» (X, 238).

Участников семейной драмы Герцен превращает в представителей двух исторических формаций — молодой России и буржуазного Запада… Именно этим, а не запретами и предписаниями имеющей хождение морали, определяется виновность одного и правота другого.

В «Былом и думах» самоутверждение никогда не превращается в самолюбование, потому что оно направлено не на человека, как замкнутую в себе величину, но на деятеля, на историческую функцию человека.

«Былое и думы» — эпопея, вместившая в свои рамки Россию и Запад, идейную борьбу 30–60–х годов, философские раздумья и быт, историю общественной мысли и интимные переживания человека. Все элементы этой книги в их внутренней логике и целеустремленности организованы единой философской, политической, исторической мыслью, мыслью русского просветителя и революционера; и эта отчетливая идейная структура является в то же время художественным построением, отнюдь не тождественным роману, но граничащим с проблематикой, с задачами реалистического романа XIX века.

От автобиографической эпопеи Герцена тянутся многочисленные нити к современной Герцену и позднейшей литературе. С одной стороны, эти нити тянутся к «Прологу» Н. Г. Чернышевского, где также сталкиваются материал собственной биографии, осмысленной на фоне общественно — политической борьбы эпохи, и художественный вымысел (хотя соотношение их здесь принципиально иное). С другой стороны, от «Былого и дум» тянется линия исторической преемственности к многочисленным автобиографическим повествованиям русских революционеров — народовольцев (от «Записок революционера» П. А. Кропоткина до воспоминаний Н. А. Морозова, В. Н. Фигнер и др.), к «Истории моего современника» В. Г. Короленко, к автобиографической трилогии Максима Горького. Таким образом, художественный метод «Былого и дум», созданный Герценом образ передового русского человека, умственные искания которого изображаются на широком фоне общественной жизни и идейной борьбы эпохи, подготовили многие внешне непохожие друг на друга и в то же время органически связанные между собой явления русской литературы.

Примечания

1

М. Горький. История русской литературы. Гослитиздат, М., 1939, стр. 4.

2

В. И. Ленин, Сочинения, т. 31, стр. 9.

3

В. И. Ленин, Сочинения, т. 16, стр. 293.

4

Р. Фокс. Роман и народ. Гослитиздат, М., 1960.

5

A. Kettle. An Introduction to the English Novel, vol. I‑II. London, 1951–1953.

6

В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. I, Изд. АН СССР, М., 1953, стр. 271.

7

Там же, стр. 267, 266, 265.

8

Там же, стр. 267.

9

Там же, т. V, 1954, стр. 39.

10

Там же, стр. 25–28; т. VI, 1955, стр. 217–218.

11

Там же, т. X, 1956, стр. 315–316, 317.

12

«Сын отечества», 1856, № 28, стр. 27.

13

Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. III, Гослитиздат, М., 1947, стр. 185, примечание.

14

Там же, т. IV, 1948, стр. 158.

15

Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 16, Гослитиздат, М., 1955, стр. 7.

16

Ф. М. Достоевский, Полное собрание художественных произведений, т. VIII, ГИЗ, М. —Л., 1927, стр. 474–476.

17

Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полное собрание сочинений, т. X, Гослитиздат, М., 1936, стр. 55–58.

18

Там же, т. VIII, 1937, стр. 127–128, 352.

19

Н. К. Михайловский, Сочинения, т. II, СПб., 1896, стб. 633–634, 647.

20

Ф. Буслаев. Мои досуги, ч. II. М., 1886, стр. 410–417.

21

Имеется литографированная запись этой части курса, составленная М. И. Кудряшевым. Здесь рассматриваются основные жанровые модификации романа и повести начиная с античности и до XVI‑XVII веков.

22

А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести, вып. I. СПб., 1886, стр. 26.

23

Там же, стр. 31.

24

Вопросы теории и психологии творчества, т. II, вып. 1, СПб., 1909, стр. 175–256.

25

«Вестник Европы», 1886, № 9, стр. 301–344

26

«Вестник Европы», 1888, № 2, стр. 759–761.

27

К. К. Арсеньев. Критические этюды по русской литературе, т. II. СПб., 1888, стр. 294–335.