Широкий Дол - Филиппа Грегори

Ричард, как обычно, сиял улыбкой. Из всех детей, каких я когда-либо встречала, он обладал самым чудесным характером, но и самым проказливым, должна признаться. В том возрасте, когда Джулия любила, сидя в теплой колыбельке, хватать себя за пальчики на ногах и подолгу рассматривать их, воркуя от радости при виде своей бабушки и Селии, Ричард то и дело вставал то на ножки, то на четвереньки, что-то хватал своими пухлыми ручками и все время пытался выбраться на свободу. Джулия могла играть с какой-нибудь куколкой часами, а Ричард мгновенно швырял игрушку на пол, а потом ревел, требуя, чтобы ее подняли и вернули ему. И если вы давали слабину и действительно поднимали игрушку, он тут же снова ее бросал, и снова, и снова. Только слуга, получающий отдельную плату, мог бы без конца возвращать Ричарду игрушку; малыш швырял ее на пол до тех пор, пока не уставал. И тогда его начинало клонить ко сну, темные ресницы опускались на нежные щечки, и он снова становился на редкость милым и обаятельным ребенком. Это и впрямь был самый очаровательный и самый проказливый ребенок на свете. И он меня обожал.

Я подхватила сынишку, вырвавшегося из рук няни, крепко обняла и улыбнулась, услышав его радостное воркование при виде моего внезапного появления. Я подняла мальчика и, как только миссис Остин, его няня, уселась, передала его ей и внимательно посмотрела, крепко ли она его держит. Затем я сунула погремушку в его жадную цепкую ручонку и взлетела на сиденье рядом с ними.

Соррел рысцой тронулся по аллее. Ричард радостно махал погремушкой деревьям и сменяющим друг друга полосам тени и солнечного света. К серебряной погремушке были приделаны маленькие колокольчики, звон которых то и дело заставлял Соррела вскидывать голову и шагать быстрее. Я проехала крупной рысью по аллее и свернула на лондонскую дорогу. Мимо как раз проезжал почтовый дилижанс, окутанный клубами пыли, и Ричард помахал пассажирам, сидящим на крыше, и какой-то мужчина помахал ему в ответ. Затем я развернула двуколку, и мы поехали домой. Совсем недолгая прогулка, но когда ты любишь своего ребенка, твой мир сжимается до размера его маленьких радостей и его маленьких островков покоя. Так было и у меня с Ричардом. И если бы я не любила его ни за что другое, то любила бы его хотя бы за одно лишь это.

Мы уже подъезжали к повороту на нашу аллею, когда Ричард вдруг стал задыхаться. Из его открытого рта вырывались какие-то странные звуки, совсем не похожие на обычный кашель. Казалось, его тошнит. Но ничего подобного я раньше никогда не слышала. Я натянула вожжи, и Соррел резко остановился. Мы переглянулись с миссис Остин, которая пребывала в такой же растерянности, как и я. Потом она, словно догадавшись, выхватила погремушку у мальчика из рук, и оказалось, что там не хватает одного крошечного серебряного колокольчика. Ричард нечаянно его проглотил и теперь задыхался; ему никак не удавалось набрать в легкие воздуха.

Двуколка качнулась, когда я, положив сына к себе на колени лицом вниз, сильно ударила его по спине. Я и сама толком не знала, почему я так сделала. Потом я схватила его за ноги и, держа головой вниз, сильно встряхнула, смутно вспомнив, как после рождения он издавал похожие негромкие, чуть задыхающиеся звуки.

Мальчик снова закашлялся так, словно его вот-вот вырвет, но изо рта у него ничего не выпало. Я почти швырнула его на руки няньке и, стегнув Соррела кнутом, закричала:

– Где доктор МакЭндрю?

– В деревне, вместе с леди Лейси, – испуганно пролепетала она, прижимая к себе Ричарда.

Звуки, которые теперь вырывались из его груди, стали еще более болезненными и более страшными для моего слуха. Его тошнило, он задыхался, и его попытки вздохнуть становились все слабее. Ему не хватало воздуха. Он умирал – умирал в моей двуколке, на земле Широкого Дола, чудесным солнечным утром!

Я снова ударила Соррела, и жеребец, опустив голову, перешел с благородной рыси на дикий галоп. Двуколка подскакивала и подпрыгивала, точно лодка на вздувшейся от паводка реке, но я продолжала гнать коня, ни на что не обращая внимания. Ветер хлестал мне в лицо, я едва видела дорогу перед собой. Но, бросая время от времени взгляд на моего сына, я понимала, что ни глотка бьющего нам навстречу потока воздуха не проникает в его маленькие легкие. Его вздохи становились все слабее, все тише, он уже почти не кашлял, и губы у него посинели.

– Где именно в деревне? – прокричала я, перекрывая грохот конских копыт и скрип несущейся во весь опор двуколки.

– У викария, должно быть! – взвизгнула миссис Остин. Лицо у нее было почти таким же белым, как воротничок ее платья. Она прижимала к себе Ричарда, боясь за него, но и сама пребывала в ужасе от этой бешеной скачки.

Когда мы влетели в деревню, я уже ничего не видела перед собой, только услышала, как отлетела в сторону из-под колес чья-то курица со сломанной шеей. Я так резко затормозила у дома викария, что конь буквально сел на задние ноги, а я, швырнув вожжи миссис Остин, выхватила у нее Ричарда и бросилась к дому. Было уже слишком поздно. Слишком поздно: он больше уже и не пытался вздохнуть.

Я подбежала по садовой дорожке к передней двери, и тельце сына безжизненно обвисло у меня на руках, а веки у него были такими же синими, как губы, и маленькая грудка казалась совершенно неподвижной. Дверь оказалась открыта, и когда я туда вбежала, доктор Пиерс поднял ко мне свое изумленное лицо.

– Где Джон? – спросила я.

– В моем кабинете, – ответил викарий. – А что случилось?..

Я, не отвечая, рывком распахнула дверь в кабинет и едва заметила Селию, миссис Мерри и старую Марджери Томпсон, которые склонились над столом. Я видела только Джона.

– Джон… – сказала я, протягивая обмякшее тельце сына.

Джон к Ричарду никогда не прикасался, хотя теперь мальчику был уже почти год, но сейчас он буквально выхватил мальчика у меня из рук, сразу увидев и синие веки, и синие губы.

Ричард казался совершенно безжизненным. Когда Джон положил его на стол, его головка стукнула по столешнице с таким звуком, словно он уже превратился в труп.

Достав из жилетного кармашка маленький серебряный ножичек, который он всегда носил с собой, Джон выдохнул:

– Что?

– Серебряный колокольчик от погремушки, – сказала я.

– Крючок для застегивания перчаток, – приказал мой муж Селии, которая стояла с ним рядом, не сводя глаз с лица моего сына; затем он одной рукой взял Ричарда за подбородок и с силой дернул, как бы выдвигая нижнюю челюсть вперед, так что нежная кожа на шее у мальчика натянулась. А потом… потом он вскрыл Ричарду горло.

Колени подо мной подогнулись, и я рухнула в кресло. На один лишь безумный миг мне показалось, что Джон убил моего сына, но потом я увидела, как он сует мундштук от одной из курительных трубок доктора Пиерса в маленькое, только что прорезанное в дыхательном горле отверстие, и услышала хриплое дыхание. Ричард обрел способность дышать!