Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман

Со мной они ладят. Я их иногда выручаю, остаюсь присмотреть за маленьким сынишкой, пока они сбегают в кино на последний сеанс.

Поднимаю трубку и слышу ее низкий, с хрипотцой, голос:

«Это Дов?»

«Да, я. Хая, ты?» — с трудом сдерживаю волнение.

«Ну как, жив еще?»

У меня отнялась речь и выпрыгнуло сердце.

«Кто?»

«Ты, разумеется».

«Да, разумеется».

«А Яали как ведет себя?»

«Хороший парень. Ведет себя мужественно, только ничего не ест».

«Ничего страшного».

«Я его уже обмыл, то есть помыл, и сейчас он спит. Мы были в зоопарке, потом в бассейне…»

Я чувствовал, что говорю в пустоту. Ее не интересовали никакие подробности. Они не имели для нее никакого значения.

«Тебе, наверно, скучно», — вдруг сказала она.

«Вовсе нет. Что-то даже вроде испытания… полезно… надо…»

«Испытание?»

«Ну нет… ну просто… — (пауза) — кстати, он за весь день не вспомнил о вас».

«Понятно. Решил, что мы просто испарились».

Ее смех. Мой смех. Молчание. Надо что-то говорить.

«Ну, как там у вас в библиотеке?»

«Непривычно. Столько книжек, и все их надо читать. Думали зайти, вас проведать, но на Зеэва напала учебная горячка. Ужасно боится экзаменов. Мы только полчаса назад из читалки вышли. Последние. За нами дверь заперли».

«Как вам Иерусалим?»

«Непривычно. Учебный какой-то. Все чего-то зубрят».

«Да, здесь босиком не очень-то…» — нечаянно вырвалось у меня.

Ее смех. Молчание.

«Знаешь, — еле слышу собственный голос, — ребенок на тебя похож… Господи, как же он похож на тебя… Лицо, все… Я когда утром его увидел, жутко стало…»

Молчит.

«Ты слушаешь? Алло?»

«Да».

Ее склоненная головка. Ее щиколотки, ступни. Прекрасные глаза, глубокие. Стоит где-то там и держит трубку. Все уже давно сказано. Соседи, хозяева телефона, изнывают от нетерпения поскорее забраться в свои постели. Звезды за окном в вышине. Больной ребенок этажом выше. Что же это у меня за дар такой особенный? Вечно всем мешать, причинять неудобства, тянуть разговор и не вешать трубку только потому, что в ней — ее голос; продолжать говорить, когда уже говорить нечего, только лишь бы не потерять ее. Задавать пустые вопросы. Вызывать недоумение. Сосед не выдержал, ворвался в комнату и яростно завертелся вокруг меня. Короткие гудки в трубке.

Ночной обход

Домой не хочется, а хочется проветриться. Перебравшись через горы щебенки и песка, обогнув яму с цементом, иду вверх по крутой тропинке, туда, где на широкой ровной площадке застыли трактора и бульдозеры, а рядом высятся леса, внутри которых должен подняться новый иерусалимский музей. Я, ночной инженер-инкогнито, почти каждую ночь наведываюсь сюда — проверить, как продвигается строительство.

С горечью отмечаю: медленно, преступно медленно.

Ловко взбираюсь по ступеням огромного подъемного крана — ноги быстро перебирают железные перекладины — и, изогнувшись, протискиваюсь в кабину крановщика. С комфортом устраиваюсь на сидении.

Передо мной как на ладони скудно освещенный ночной Иерусалим. Тускло мигает огоньками университет, чуть дальше — слепые окна «Дома Нации». Тяжеловесно-самодовольные правительственные здания словно схватились за ребро холма, боясь соскользнуть на шоссе. Рассеянные по иерусалимским горбам кварталы постепенно погружаются в сон. И мой Неве-Арим тоже спит. В окнах темно. Даже уличные фонари притушены. Муниципалитет плюет на своих граждан. А вон там я живу, окно моей комнаты, потом коридор, кухонное. Возле него сейчас сидит Цви и думает.

Сторож стройплощадки неторопливо обходит свой объект в сопровождении малюсенькой кривоногой шавки, типичной «дерьмовочки». Остановились. Сторож зевает громко, от души, сразу на несколько голосов. Он и не подозревает, что в эту минуту прямо над его головой сижу я и слежу за каждым его действием.

Летний ночной ветерок, умытый лунным светом, так и просится в сонет. Начинаю скучать.

Ищу глазами гостиницу, где живут Хая и Зеэв. Прикидываю в уме расположение окрестных улиц, взяв за ориентир уличные фонари. Но там лишь темное пятно. Они, наверное, уже легли. Знали бы милые родители, что их чадо в эту минуту сгорает в болезни, небось не спали бы так сладко. Для киббуцника в порядке вещей — подкинуть ребенка на чужой порог и безмятежно давить ухо.

Тридцать девять и четыре. Но он не умрет. То, что делали дети сотни лет назад, сделает и Яали — сам справится с болезнью. В конце концов, что я, доктор?

Над Иерусалимом тяжелым булыжником висит зрелая луна. Чуть дрожа, она заливает небо призрачным светом и наполняет сердце сладкой тоской.

Бросаю последний взгляд на свой дом… Это еще что? Во всей квартире горят лампы и окна настежь.

По-моему, Цви спятил!