Дочь солнца. Хатшепсут - Элоиз Мак-Гроу

   — Ну наконец-то! — выдохнул Хапусенеб. Поставив кубок на стол, он не спеша направился к Сенмуту. — А что будет, если я откажусь?

   — Мой почтенный друг, — запротестовал Сенмут, — неужели мы должны рассматривать такую прискорбную возможность?

   — Уверен, что должны — по крайней мере сейчас.

Сенмут разочарованно пожал плечами и уступил:

   — Ладно. Если ты откажешься, то мои интересы с этого момента не просто войдут в противоречие с твоими. Они совпадут с интересами твоего врага, Верховного жреца Акхема.

Жрец несколько мгновений без всякого выражения смотрел на Сенмута, а затем распахнул дверь.

   — Я обдумаю твои слова, — сказал он голосом сухим, как ветер пустыни. — Прощай, до встречи.

   — Живи вечно, достопочтенный, — дружелюбно ответствовал Сенмут. Он поклонился и пошёл по коридору. Дверь за ним захлопнулась с чересчур громким стуком. Посмеиваясь про себя, Сенмут повернул к Великому двору.

Когда он вышел, солнце уже опустилось за стену храма. Через двор протянулась череда носилок: царское семейство возвращалось в свои покои. Сенмут присоединился к другим жрецам и свите богов, которые с почтительного расстояния наблюдали за процессией. Прислонившись к гигантской колонне, он увидел рядом Первого писца фиванского храма Хатор, с которым успел познакомиться вчера.

   — Это последняя церемония на сегодня? — спросил он соседа.

   — Да, последняя, и меня это вовсе не огорчает. Для жрецов Хатор это был тяжёлый день. И для Доброго Бога тоже, — жрец мотнул головой в сторону фараона, который вылезал из носилок около Тростникового дома. — Это просто счастье, что он не простой смертный, подобно всем нам, иначе его силы подверглись бы тяжкому испытанию.

   — Завтра день для него будет ещё тяжелее.

   — Да, но ведь его божественная сила позволит всё это перенести. А вот что касается меня...

Писец говорил что-то ещё, но внимание Сенмута уже переключилось на разыгрывавшуюся во дворе сцену. Фараона, сопровождаемого штандартом Мирового Яйца, предводителем хора жрецов, носителем опахала и жрецом, который нёс золотой ключ, встречали в дверях Тростникового дома двое придворных в ранге семеров[69]. Они омывали его ноги водой из вазы, изваянной в форме иероглифа, обозначающего «союз», а представители Нижнего и Верхнего Египта в это время целовали перед ним землю.

При виде несгибаемой старческой спины, подчёркнуто прямой в короткой жёсткой мантии, у Сенмута убавилось самоуверенности. В тридцати шагах от него стоял сам фараон с короной на голове и непререкаемой властностью в каждом движении. Добрый Бог был Добрым Богом, и никто в присутствии Тутмоса не мог и помыслить превзойти его. Возможно, чудо Хеб-Седа и впрямь обновило старика. Хотя шея была иссечена морщинами, выдававшими возраст, ничего не говорило о немощи. Наоборот, его фигура казалась непреодолимо могучей. Заворожённые люди благоговейно замирали. Когда он медленными шагами проходил между колоннами, чтобы скрыться за дверью Тростникового дома, Сенмут, как и все остальные, почтительным жестом закрыл глаза рукой.

Приблизились ещё несколько носилок, из них вышли две царицы и высокий измождённый юноша с ослепительно блестящим нагрудным ожерельем. С его появлением чары разрушились, хотя наблюдавшие, согласно этикету, всё так же прикрывали глаза руками. К головному убору молодого человека был, согласно обычаю, привязан юношеский локон — подвеска из драгоценных камней, обвивавшая чуб, свисавший с выбритой головы. Эго была единственная примета, позволявшая узнать в нём царевича. Ненни сильно горбился, движения его были неуверенными. Испуганно взглянув на коленопреклонённую свиту, он почти бегом направился в дом.

«Так вот он, наследник!» — подумал Сенмут. Он много слышат о нём, но действительность превзошла все ожидания. За презрительными ухмылками окружающих скрывалось сильное беспокойство.

Обе царицы тоже скрылись, и толпа начала разбредаться. Сенмут направился было к святилищу Монту. За ним плёлся писец из храма Хатор. Участники заключительного обряда расходились кто куда. Мировое Яйцо несли в Двойное святилище; двое царских друзей, увлечённые спором, шествовали к воротам; носитель ключа, спотыкаясь и негромко ругаясь, торопливо шёл в ту же сторону, что и Сенмут. Появились храмовые прислужники с длинными тростниковыми метёлками и принялись подметать истоптанный и пыльный Великий двор.

Внезапно писец схватил Сенмута за рукав и оттащил на шаг в сторону, многозначительно мотнув головой. Последние носилки, торопившиеся из Праздничного зала, чуть не наткнулись на них. Сенмут взглянул на сидевшую в носилках девушку и остолбенел. Писец, поспешно рухнувший на колени, снова дёрнул его за рукав.

   — Ради Амона, человече, не стой разинув рот!

   — Кто это? — задыхаясь, спросил Сенмут.

   — Царевна Хатшепсут! На колени, болван!

Ещё один сильный рывок за рукав заставил Сенмута занять подобающее положение. По собственной воле он не смог бы и пошевелиться, охваченный оцепенением. Царевна Хатшепсут? Это же та девчонка, которую он тискал пять дней назад в развалинах храма среди пустыни!

Сенмут, у которого отвисла челюсть, нарушая все египетские обычаи, уставился на неё. Чем ближе она подъезжала, тем сильнее, вопреки всякой логике, становилась его уверенность. Разве можно было забыть это угловатое лицо с широкими скулами, упрямым подбородком и странно красивыми веками? Кто мог бы спутать это тело с каким-то другим?

«И всё же я ошибаюсь», — подумал ошеломлённый Сенмут. Он пытался убедить себя в этом. Грубое грязное платье той, другой девушки — и тончайшее отглаженное полотно этой. Эта гордая голова с расчёсанными волосами, увенчанными золотой диадемой, — и та растрёпанная метла. Владыка Амон! Это не служанка, а дочь Солнца в прикрывающей груди накидке из золота и серебра. И всё же — ради расчленённого тела Осириса — это были те самые груди, те же гладкие плечи, которые он не слишком нежно хватал алчными руками пять вечеров назад!

   — Опусти глаза, ты, придурок! — яростно прошипел писец из храма Хатор.

Сенмут ничего не слышал и не чувствовал опасности. Носилки прошли в локте от него; он мог коснуться тонкой руки, опущенной наружу. Царевна повернулась, как будто он действительно прикоснулся к ней, и безразлично посмотрела ему в глаза. На долю мгновения в её лице мелькнул испуг, но тут же все черты застыли в жёсткой неподвижности. Она не спеша скользнула взглядом по Сенмуту и его спутнику и спокойно отвела глаза. Слабый, но явный румянец медленно залил её щёки и шею; мгновением позже профиль, неподвижный как маска, исчез из виду двоих мужчин, стоявших на коленях в пыли.

Писец дождался, пока носилки не исчезли в воротах Тростникового дома, и только тогда поднялся на ноги.

— Великие боги Египта! — хрипло сказал он, уставившись на Сенмута как на опасного безумца. — Тебе, дружок, жить надоело? Тебя избавят от этого бремени, как только кто-нибудь из её носильщиков доложит Сияющему! Пялиться на её лицо! Владыка Амон! Я больше знать тебя не хочу!

Потрясённый писец зашагал прочь. Сенмут поднялся и, нетвёрдо стоя на ногах, продолжал смотреть на ворота, за которыми скрылись носилки. Он тоже был потрясён, как никогда в жизни — в жизни, которую так ценил и с которой должен был расстаться несколько дней назад. Он целовал дочь фараона, целовал грубо, как кабацкую шлюху. И всё же остался в живых. В это было невозможно поверить.

И всё же это было. Он волочился за девчонкой, которую встретил в пустыне; сегодня он глядел на дочь фараона, и это была одна и та же девушка. Этого не могло быть, но было.

Ладно. Мужчина должен справляться с такой чепухой. Сенмут прислонился к стене святилища Монту и вновь задал себе тот же безответный вопрос: почему он до сих пор жив?

Он долго стоял близ обители Монту, рассматривая опустевший двор, постепенно покрывавшийся вечерними тенями. Стоявшие рядами кумирни были закрыты; негромко гоготали гуси в загонах, вдалеке блеяли ягнята. Из-под мётел уборщиков, заканчивающих свою работу на противоположном конце Великого двора, плавно взлетали в воздух белые перья. Сенмут разглядывал их, пытаясь разгадать загадку. И поскольку безответных загадок не существует, ответ нашёлся, единственный возможный ответ. Он крылся в испуге царевны Хатшепсут, в её румянце, в воспоминании о непроизвольной вспышке страсти, которой он добился от неё пять дней назад в полутёмном святилище, благодаря которой догадался, что был первым мужчиной, который когда-либо прикоснулся к ней.

Конечно, так и было. По спине Сенмута пробежали мурашки. Он оказался именно этим первым мужчиной. Память подсказывала, что этот опыт хотя и напугал её, но всё же не оказался неприятным. Возможно, рассуждал Сенмут, эта ужасная ошибка и не принесёт ему вреда. Можно допустить, что она окажется главной удачей всей его жизни. В конце концов, что собой представляет царевна Хатшепсут, дочь Солнца? Богиня? Собрание пышных титулов? Нет, она женщина.